Страница 3 из 26
Видел я (уже начиная заглядываться) симпатичных, стеснительных девочек все из того же дома. Если я отваживался с ними заговорить, они густо краснели. От приглашений в кино или Дом пионеров испуганно отказывались. По какому-то полуцыганскому, полуворовскому неписаному кодексу этим девочкам полагалось в 14–15 лет становиться «марухами» – общими безотказными сексуальными «станками» для «братвы». За пять-шесть лет такое стеснительное, неземное существо превращалось на моих глазах в полуседую, опустившуюся, растолстевшую клушу. Издали завидя меня, бывшие девочки закрывали платком лицо и уже никогда не здоровались.
Рассказываю не для экзотики, не в качестве историка петербургских трущоб. Отчасти это была и моя среда. Отец четвертый год находился на фронте. Мать была в заботах, чем накормить. Я тянулся к старшим товарищам из моего дома, которые были связаны с нелюдимыми и опасными соседями. У каждого на боку, под пиджаком, была финка, выпиленная из рашпиля, с наборной пластмассовой рукояткой. Вместо финок затем появились пистолеты, найденные в заброшенных окопах под Ленинградом. Был одно время пистолет ТТ с полной обоймой и у меня. В 13 лет. Я иногда таскал его неизвестно зачем. До сих пор помню волнующую и пугающую его тяжесть на животе, за брючным ремнем или в кармане пальто.
Оружие обладает над нами какой-то властью и живет своей внутренней, нам недоступной жизнью. Именно по-этому даже старый незаряженный дробовик раз в году непременно стреляет. Вспомним: слепой дурной выстрел где-нибудь дома или на охоте или во время чистки оружия, как правило, заканчивается чьей-то смертью. Наповал.
Особенно сложна взаимосвязь «подросток и оружие». Ее очень тонко понимал Аркадий Гайдар. Когда в повести «Школа» в руки к 12-летнему Борису попадает маленький маузер, это переворачивает всю жизнь мальчишки. Обратите внимание: первый нечаянный выстрел Борис делает в толпе сверстников, в собственной школе… По счастью, в потолок. А жертвой второго, уже в прифронтовой полосе, становится сверстник Бориса…
Меня от нелепых выстрелов из ТТ в любую сторону спасло только Провидение. Собственной дурости тогда еще хватало. До катастрофы порою оставалось меньше полушага.
…Помню тот день, когда без лишних формальностей мне предстояло сделаться полноправным членом воровского сообщества. Мы без труда проникли на какой-то продовольственный склад. Там не было ни души. Мне сказали: «Борька! Не дрейфь! Бери, сколько унесешь. Дома пригодится». Стоял 1944 год. Дома голодали. Но я ничего не взял. Даже не притронулся.
Довольно скоро моих наставников арестовали по «расстрельной» статье: где-то с помощью трофейного парабеллума (который я тоже однажды держал в руках) они «намокрили».
Мне жаль тех ребят. Я-то видел их с лучшей стороны и до сих пор благодарен, что мои товарищи не заставили меня (как принято в той среде) в чем-нибудь бесповоротно увязнуть. В войну людские судьбы перемалывались с устрашающей легкостью. А здесь и судьбы-то еще не было. Она только начиналась.
С осени 1944-го, когда стремительно произошли эти нелепые события, во мне навсегда поселилась ненависть к тому, что именуется взять чужое. И ненависть к тем, кто брал и берет. То, что я позднее занялся журналистскими расследованиями, тоже пришло ко мне из 1944-го.
Отец, Николай Иосифович, в пять лет научил меня читать. Прочитал я немало. Понятия, образы, сюжеты, почерпнутые из исторических, естественно-научных, фантастических книг и даже из классических романов со временем весьма своеобразно откристаллизовались у меня в голове в «научную информацию», которая при необходимости легко обрастала дополнительными, очень точными подробностями. Запасами из кладовых детской памяти я пользовался и в работе над «Реальностью чуда».
В детстве и потом занимались мною мало. Больше с горечью, нежели с гордостью, говорю: «Я – самоучка!» Теперь я четко понимаю: сам, упорством, я брал больше, нежели мне давали. И с сожалением думаю: «А если бы меня чему-нибудь еще и как следует научили?»
В 1946 году, когда мне исполнилось 14 лет, я вдруг записался в «Бригаду содействия милиции». Это был экспериментальный коллектив. Возникла идея готовить из мальчишек будущих элитарных оперативников. Время от времени нас собирали для занятий. Потом давали задания. Послевоенный Ленинград был переполнен жульем, ворами, махинаторами. Меня влекла романтика. Вблизи полу сыскная работа была не столь привлекательна. Не исключаю, что, попривыкнув, я бы остался в «системе», осел в «органах». Но отвлекли два события.
Первое. На меня обратил внимание школьный преподаватель физической культуры. Посоветовал («пока самостоятельно») тренироваться в беге. Каждый день после уроков я «наматывал» круги. А потом физрук выдвинул меня на районные соревнования. Бежать пришлось 1000 метров в Юсуповом саду неподалеку от школы и от дома. Я занял первое место.
В ознаменование такой победы в школьном холле на специальном стенде поместили увеличенный портрет «чемпиона». Начались разговоры о моей уникальной «бегучести», «индийской легкости шага» и, естественно, о необходимости «растить дарование». Закончились они по обыкновению ничем. Но легко и быстро я хожу до сих пор. А если опаздываю, могу припустить и за троллейбусом.
А вторым событием стало мое увлечение художественной самодеятельностью. Я готовил школьные концерты к разным датам. Они собирали много народу. Приходили даже из соседних школ. Я исполнял обязанности конферансье. Злоупотребляя «служебным положением», через номер сам читал стихи и монологи из пьес. Читал очень громко. Мой друг меня даже предупредил: «Сорвешь голос. Будешь всю жизнь сипеть». По чистой случайности поначалу все вышло наоборот.
Я выбирал такие монологи, где начинать нужно было очень тихо. Потом я читал все громче. Наконец, орал так, что в актовом зале вибрировали стекла. Мне было 15 лет. Голос мой ломался. Моя система чтения на самом деле голос тренировала и развивала. В результате я мог свободно перекричать весь класс. При этом голос оставался рокочущим, гибким, если нужно, мягким. Я легко брал высокие ноты. Легко и низкие: формировался густой баритон, готовый со временем перейти в бас. Потом специалисты определили: у вчерашнего десятиклассника среднего роста и средней комплекции – целых две октавы.
Кем быть – для меня этот вопрос был решен: разумеется, актером. Мама сильно возражала. Ее смущали нравы в актерской среде. Чтобы получить поддержку, я обратился к двум очень известным ленинградским мастерам. Александр Федорович Борисов только что сыграл академика Павлова в нашумевшем одноименном фильме. Он пригласил меня к себе, выслушал и сказал: «Толк будет».
Затем я попал к Леониду Сергеевичу Вивьену, художественному руководителю Александринки, профессору Ленинградского театрального института. Ему я прочитал «Паж или пятнадцать лет» А.С. Пушкина. Затем – на несколько голосов – большой отрывок из некрасовской поэмы «Кому на Руси жить хорошо».
Вивьен сказал: «С будущего учебного года я вас беру к себе в мастерскую. Просьба одна – не провалиться по истории или на сочинении». Это означало: я был принят на курс за восемь месяцев до начала вступительных экзаменов.
Экзамены я сдал. Еще до начала конкурса, на консультациях, послушать мой голос приходили другие преподаватели – актеры театров. Они просили что-нибудь прочесть, слушали, качали головами. Голос мой был послушен, силен и для окружающих непонятно каким образом поставлен. Когда я с кем-нибудь беседовал, грудная клетка рокотала.
Вдобавок я обнаглел: начал петь (на слух) романсы и даже оперные арии. Однажды я приехал в деревню. Шел по улице. Думая, что никто меня не слышит, запел. Кажется, арию царя Бориса. Ко мне подошла немолодая женщина:
– Послушайте, молодой человек, – сказала она. – У нас есть церковь, но нет батюшки. А у вас голос, как у нашего покойного дьякона. Вы не согласились бы провести службу? Хотя бы одну? Мы вам заплатим.