Страница 31 из 104
Неожиданно для себя Свенка вывалилась на небольшую прогалину. К каким деревьям стать спиной? В какие кусты закинуть ребёнка? Треск веток раздавался отовсюду.
Боги, боги! Где же вы? Помогите, помогите… Сурожь, мать наша, сжалься! Ответь, услышь, приди, приди…
Кровь билась в ушах с грохотом конского топота. Свенка прыгающими руками влила в рот верещащего младенца склянку с сонным зельем и засунула его под лапы ближайшей ели.
Не выдай, не выдай, не погуби…
Она отпилила мечом свою растрёпанную косу. Смочила волосы в крови из ссадин и царапин, которыми щедро одарил её негостеприимный лес, и разбросала вокруг себя.
- Сурожь! – закричала исступленно Свенка. – Ответь! Ответь же мне! Или ты покинула земли полян и не докричаться до тебя, не домолиться, не дожалиться?.. Где ты? Где та, что так щедро одаривала Свенку дочь Бодрича – где же ты теперь, когда так нужна мне? Спаси, спаси сына моего! Я заплачу любую цену! Хотя, что я могу дать, кроме своей жизни? Её вы у меня и так отнимете, без моего на то позволения…
- Макона! – Свенка упала на колени и зарыдала. – Услышь хоть ты меня! Я по своей воле пойду с тобой, только сохрани жизнь княжичу!..
На прогалину выпрыгнул волк. Лохматый, матёрый, здоровый как телёнок, он топорщил шерсть на загривке и скалился. Зверь готовился к прыжку, потеряв осторожность от запаха жертвенной крови.
- А-а-а, сука, - протянула княгиня, поднимаясь на полусогнутые в коленях ноги и перехватывая меч. – Как много вас желающих сегодня столоваться за мой счёт.
Она оскалилась и зарычала в ответ. Волк прыгнул. Женщина крутанулась на месте, чтобы с разворота усилить удар, и сизой молнией сверкнувшей в воздухе сталью перерубила зверю хребет. Она смотрела отрешённо, как он, визжа и опадая, оставляет на руке её длинные кровавые полосы от огромных, перепачканных в мокрой земле когтей.
- Ты звала Макону, княгиня.
Свенка подняла глаза. Напротив неё стояла женщина, одетая по лесному – в удобную тёплую куртку и штаны. В руке она держала балестру, направленную вниз.
- Ты не Макона, мора.
- Это верно, - женщина ухмыльнулась. – Но я - та самая помощь, о которой ты у неё просила.
* * *
Весной чаще посещают мысли о скудости и серости человеческого существования. Может, всё прозаично, и это просто терзает мозг осенний авитаминоз? На него так удобно списывать многие огрехи жизнедеятельности нашего слабого духа и ещё более слабого тела. Богатыри не мы. Мы не богатыри. Мы – обессилившие от благ цивилизации человеческие особи в человеческом стаде. Каждая особь слаба и апатична, но ещё шевелится, и в муравейнике от коллективного шевеления тепло, а значит пока ещё существует иллюзия жизни. Чем больше муравейник, тем больше иллюзия.
А ещё весна оголяет скрытую милосердной зимой голую, серую, унылую правду городского бытия. Зима маскирует белым снегом горы, мешки, ковры, необъятные пространства мусора – отходы жизнедеятельности населения. Зима благотворным живительным морозом очищает воздух от вирусов, а улицы муравейников от маргиналов. Зима, словно профессиональный декоратор румянит жёлтые дряблые щёки унылых женщин мегаполиса и бледные лица юных девушек с русыми косами. Зима старается скрыть от людей правду жизни, весна её обнажает. Воздух зимы – здоровый, ядрёный, крепкий, мобилизующий жизненные силы, рождающий желание жить. Зимой хочется кататься на санках с высоченной горы, на лыжах в лесу, пить горячий глинтвейн и радоваться жизни. Воздух весны – отравленный. Сырой и стылый, потом – сухой и пыльный, он выпускает на улицы заспанных алкашей и злых гриппозных духов. Он рождает уныние. Вызывает размышления, разъедающие здоровую душу как черви, делая её слабой и больной.
Но внешне город – большой и грязный паук – не меняется. Он продолжает свой утверждённый, замкнутый жизненный цикл. Самое страшное – единственно возможный. Потому что если он споткнётся, или на минуту задумается, или, не дай Бог, остановится – эта упорядоченная масса организованного муравейника станет хаосом. А хаос наш заорганизованный урбанизированный мир позволить себе не может. Слишком всё связано в нём, слишком он зависит от организованного движения. Он сам себя завёл, теперь остановка для него равнозначна смерти. «Ритм города», однако.
Для многих, кстати, этот «ритм» - олицетворение жизни. К нему стремятся, его жаждут юные провинциалы. Для большинства он – единственно приемлемый вариант существования. Для меньшинства – апогей бессмысленности. Олицетворение железной несвободы. День Сурка. Бесконечная хлопотливость, замкнутая в неразрывный круг всесильным современным Богом – неутолимой и неутоляемой жаждой потребительства. Потребительства суматошного, болезненного, прогрессирующего. Лихорадочного. Потребительства всего – нужного и ненужного: одежды, еды, автомобилей, туристических услуг, развлечений и удовольствий. Много, много, много удовольствий. Море удовольствий. От которых никакого удовольствия.