Страница 11 из 14
Солдат шел по освещенному солнцем редкому лесу. Худой, с заросшим лицом, оборванный, шел, пробирался, вдруг под ногой щелкнула, переломилась ветка, и он замер. Стоял неподвижно, всматриваясь, вглядываясь, внюхиваясь.
Всё так же всматриваясь и вглядываясь и внюхиваясь, он осторожно снял из-за плеча винтовку, дрожащей грязной, с обломанными ногтями, рукой взвел курок.
Ничего вроде бы страшного не происходило. Солнце пробивалось сквозь листья, гудели насекомые. Несколько берез стояли со срезанными осколком макушками.
Он видел всю мелкую лесную жизнь, муравьиное копошение, блеск паутины в черных ветвях, висящего на тонкой нити паука, летящий, уже пожелтелый лист.
Тихо. И он успокоился, опустил винтовку; и вдруг она жахнула громовым выстрелом, и солдат ее выронил, бросился ничком на землю, закрыв ладонями голову, и всё замерло в лесу, всякая жизнь.
Евгений Владимирович замучился снимать этот фильм. Играть солдата позвали молодого актера из театра, совсем мальчишку, внешне он подходил. Не брился недели три, ногтями землю копал, чтобы соответствовать образу. Но всё никак не мог попасть.
– Он сытый, сытый! – кричал Михаил.
И:
– Страха нет, страха!
В конце концов сам приволок парнишку с улицы.
– Вот, – сказал, – он сыграет.
Евгений Владимирович спорил, тыкал в сценарий:
– Вот же, – говорил, – твое описание, этот совсем не подходит, он другой.
– Нет, его снимать будем.
Как будто бы Михаил режиссер и главный, а не Евгений Владимирович. Взял власть. И Евгений Владимирович отступил; как хочешь, сказал. И сняли. И вышло, что этот парнишка лучше сыграл, что надо сыграл, хотя по внешности был другой, чем привиделся во сне, и ростом, и лицом. И показатели все совпали, вот что. Кто-то из лаборатории на этом диссертацию потом защитил.
Уже после съемок я застала их на лавке, Михаила и Евгения Владимировича. Поздний уже был час, темный. Они пили водку из стаканов, взяли, наверно, в столовой, закусывали падалицей, курили, молчали. Евгений Владимирович вдруг сказал, что много раз просился на фронт, но всё отказывали.
– И хорошо, – отвечал Михаил.
– Как я могу снимать войну, я ее не видел.
– Да ну ее совсем.
В 1955 году в киноотдел пришел выпускник киноведческого факультета ВГИКа Алексей Степанович Невнятов. На фотографии в личном деле мы видим молодое лицо.
Светлая челка, светлые глаза, узкие твердые губы, немного оттопыренные уши.
По воспоминаниям жены Алексея Степановича, Нины Андреевны, он был небольшого роста, худощавый, фигурой и в зрелом возрасте походил на подростка. Говорил ровно, голос не повышал, из себя не выходил, в глаза собеседнику смотрел редко.
Весной 1960 года Евгений Владимирович пережил инфаркт, ходил с палочкой и часто так задумывался, что не откликался. В октябре он ушел в отпуск, после которого на работу не вернулся.
Последним документом в личном деле Евгения Владимировича Данилова стала рекомендация молодого киноведа А. С. Невнятова на должность главы киноотдела.
«…Я считаю, – писал Евгений Владимирович, – что руководить киноотделом не обязан режиссер, им может быть и киновед, в том случае, если у него достаточно организационных способностей, если он вполне понимает кинопроизводство и научные цели лаборатории. Последние несколько лет в связи с моим нездоровьем большинство обязанностей по руководству так или иначе исполнял А. С. Невнятов и лучшего заместителя я не мог желать. Невнятов хорошо знает молодое поколение режиссеров и, таким образом, лучше понимает, кого именно из них необходимо пригласить на съемки того или иного сна.
Я буду спокоен, если моя просьба по назначению А. С. Невнятова будет удовлетворена…»
Просьба была удовлетворена, и 1 ноября 1960 года, – по записи в личном деле, – Алексей Степанович Невнятов приступил к своим обязанностям.
Надо сказать, что к полученному наследству, – к дому и саду, – Алексей Степанович относился бережно; хозяйство при нем не разрушилось и не пришло в упадок. Ровный, незаметный человек умел выбить для лаборатории новейшее оборудование, умел уговорить маститого режиссера снять минутное сновидение. Впрочем, он предпочитал приглашать режиссеров немаститых. Корифеи не желали понимать, что снимают не свой собственный сон. Они присваивали себе чужие сны, наполняли их собственным смыслом.
К сожалению, Алексей Степанович не вел дневников, и все, что мы знаем о нем сегодня, почерпнуто нами из документов, деловой переписки и бесед с его вдовой.
Дневников он не вел, но оставил десять общих тетрадей, а в них – переписанные от руки тексты: «Повести Белкина», «Капитанская дочка», начало «Героя нашего времени». По свидетельству Нины Андреевны, таким образом он пытался выучиться писать, выработать стиль. Но писательскими амбициями Алексей Степанович не страдал.
Через несколько лет руководства, в 1963 году, Невнятов ввел в практику киноотдела съемку литературных снов (сны Онегина, Татьяны, Гринева и др.). Ученые не понимали смысла этой затеи, но предпочли согласиться. Как сказал на заседании ученого совета профессор А. Л. Кириллов – «от нас не убудет»[5].
Впоследствии проблемы, связанные с киновоплощением литературных снов (идентичные с проблемами киновоплощения любого литературного произведения) все же вызвали их любопытство.
При Алексее Степановиче каталогизировали архив сценариев и фильмов.
Архив был востребован чрезвычайно, не только учеными, но и кинематографистами. Воплощенные сны явились уникальной возможностью заглянуть в прошлое; они сохранили приметы времени: быт, язык, лица. Все то, что даже неигровой кинематограф улавливает скупо и небеспристрастно.
Кроме того, не стоит забывать, что режиссеры, операторы, художники, – все, кто принимал участие в съемках снов, – зачастую решали сложнейшие технические задачи (полеты, превращения и т. п.); и это в то время, когда и помыслить о чем-либо вроде компьютерной графики никто не мог. Их достижения становились предметом восхищения новых поколений кинематографистов.
Неоценимую помощь в наших разысканиях оказала Анна Семеновна Поливанова, заведующая фильмотекой киноотдела с 1986 по 1998 год. Приведем расшифровку нашей с ней беседы (вопросы мы опускаем):
Я пришла в отдел совсем девочкой, без всякого образования. Учиться мне не особенно хотелось дальше после школы. Я вообще не знала, чего мне хочется, куда. Мать сказала: иди работать. Жили мы тут недалеко, я мимо их здания часто ходила, но что там, не представляла; какой-то институт – только это. Еще маленькой я мимо них ходила, смотрела за ограду. Все там было мне красиво: здание старое, высокие окна, в них иногда какой-то свет мелькал, огни. Я не воображала, что когда-нибудь окажусь внутри. Какие-то надписи из выпуклых букв на стенах между окон. Что за надписи? Вроде бы русские буквы, а никак не складываются. Это я все из-за решетки когда смотрела. И вот мама мне сказала: иди работать; и я пошла к ним. Даже не знаю, чего я вдруг разлетелась. Шла мимо и решила. Вот так.
На входе в будке сидел охранник, пускал по корочке. Я не знала, что ему сказать, стояла и не уходила. Топталась на осеннем ветру. Из дома на крыльцо вышел мужчина и закурил. Он стоял под навесом у белой колонны, смотрел на старую антоновскую яблоню, летели сухие листья.
Он бросил окурок в урну, сошел с крыльца и направился по дорожке прямо к нам. Мне захотелось убежать, но я осталась. Он приблизился и спросил, чего я тут торчу. Охранник стал жаловаться, что уже гнал меня.
– Я ж не тебя спрашиваю, – он его оборвал.
Это меня отчего-то подбодрило, и я спросила насчет работы. Он спросил, умею ли я читать и писать, я напугалась, что он меня спросит насчет надписей, но сказала, что умею. Он посмеялся:
5
Примечание исследователя: см. протокол заседания от 5 ноября 1963 г.