Рывок в неведомое

После того как рухнула вторая лиственница и вскрикнул раздавленный Травин, после того как неистово продолжала скрести копытами мама-лошадь, у которой был перебит хребет, – после всего этого, вопреки ожиданиям Козлова и его людей, не раздалось ни единого выстрела.

Бойцы лежали на снегу, приготовясь к бою, но лес молчал. И когда прошли две или три минуты, Козлов решил, что это не засада, а, видимо, механически сработал «большой капкан», то есть были задеты наткнутые веревки, отчего и рухнули подпиленные деревья, а самих бандитов поблизости нет. И вообще, деревья, возможно, были подпилены смеха ради.

Козлов крикнул: «Доставайте топоры и пилы! Быстро!» Он полагал: через четверть часа первая лиственница будет распилена, в ней удастся сделать проход, и обоз вырвется.

Зазвенели пилы, затюкали торопливо топоры. Трое бойцов, тоже с пилами и топорами, кинулись к последней подводе. Они еще надеялись помочь Травину, но поэт, вдавленный изогнутым суком в мешки, уже не дышал. Двое его товарищей принялись пилить этот сук, чтобы вытащить Травина и перенести на другие сани мешки, один из которых был отчасти попорчен, потому что по нему разлилась кровь. Третий боец, видя муки покалеченной лошади, хотел было ее пристрелить, по его шепотом остановили:

– Венька, ты что! Бандиты услышат!

А на дороге возле первой лиственницы уже оттаскивали в сторону сучья и дорезали толстый ствол. Нужно было лишь откатить отпиленные чурбаки. Бойцы работали споро и с азартом, полные воодушевления, что через минуту-другую они вырвутся из западни и оставят в дураках Соловьева и его бандюков. Для этого нужно было только развернуть чурбаки под прямым углом, образовав проход.

В этот момент раздался выстрел, негромкий, несерьезный, словно ребенок пальнул из пугача. Но все, кто находился возле завала и возов, уже готовясь в дальнейший путь, от игрушечного этого звука обмерли в недоумении: уж не малец ли какой над ними пошутил, пальнув из малокалиберного ружьеца монтекристо?

Время шло. Ничего не прояснялось. По счастью, снова не растерялся Козлов.

– Чего остановились?! – крикнул он. – Давайте!

И бойцы, которые разбирали завал, поднатужась, медленно откатили в сторону первый чурбак. В проход, который образовался, могла проскочить подвода, но все же он был узковат. Зацепись впопыхах сани – возникнет пробка.

Тут снова хлопнул такой же тихий, добродушный выстрел, от которого у Козлова и бойцов оборвалось все внутри.

Но Козлов крикнул: «Не зевай!» Возчики дружно облепили второй чурбак и почти на руках отнесли его в сторону. Проход был открыт. Схватив винтовки, пилы и топоры, бойцы кинулись к своим саням.

Вожжи первой подводы, в которую был впряжен красавец битюг, подхватил, сунув под мешки топор, красноармеец лет тридцати в подогнанном полушубке. Борода на его широком лице была подстрижена лопаточкой. Держа под мышкой карабин, возчик не стал прыгать на сани, а легонько дернул повод. И застоявшийся на месте, еще подрагивающий битюг, напуганный тем, что его чуть не раздавило падающее дерево, легко стронул воз и ходко поволок его за собой, чувствуя, как и люди, что промедление опасно.

Битюг пересек линию недавнего завала. Ему оставалось сделать два-три шага, чтобы за этой чертой оказались и сани, в которые он был впряжен. А за первой подводой уже тронулись другие.

Ахнул выстрел. Уже не куражный, не из дамского пистолетика, из которого крошечная свинцовая пулька летит на десять метров. Ударила винтовка – и красавец битюг рухнул.

Стрелял мастер, охотник, которому велено было все рассчитать. И он рассчитал. Битюг упал, закрыв своей могучей тушей проход. После этого бандиты дали поверх голов возчиков дружный залп.

Бандиты затаились в зарослях. Понимая, что обозу уже никуда не деться, Соловьев позволил себе безобидную, как он полагал, забаву и вместе со своей ватагой беззвучно смеялся, глядя на ловкие, быстрые, но бесполезные усилия красноармейцев, которые оказались в ловушке.

Раздосадованные и обозленные подводчики, бросив вожжи, опять схватились за винтовки и открыли ответную стрельбу. Из чащи снова ударил залп, и пули снова прошли высоко над обозом. Операция была задумана «императором» как триумфальная. Захват обоза он не хотел омрачать ненужными жертвами.

Поскольку на руднике Соловьев погорячился, казнив рабочих (и позднее, остыв, пожалел об этом), то сейчас он просто хотел отогнать подводчиков. Увезти муку они уже не могли. Мешки стали законной добычей «горно-партизанского отряда». А уйти парням Соловьев разрешал. Он дарил им жизнь и полагал, что обозники должны быть ему за это признательны.

Однако бойцы разбойным великодушием не умилились. Им было стыдно отдать хлеб тому же Соловьеву, который обрек на голод весь рудничный поселок с малолетними детьми. А кроме того, в подводчиках появилась злость, что Соловьев над ними потешается. Бойцы, не сговариваясь, решили для себя: «Хлеб не отдадим!» – и открыли яростную стрельбу.

«Император» не ожидал отпора – сопротивление было бессмысленно – и, обозлясь, дал команду: «Лупите по лошадям!»

Одна лошадь была тут же убита, две ранены, несколько заметались в испуге. И все это случилось за каких-нибудь три минуты начавшегося боя, пока всех не удивил командир отряда Козлов.

Лишь только в завале образовался проход, Козлов поверил, что счастье улыбнулось ему и его людям, и поскакал в самый хвост обоза убедиться, что тело Травина и мешки с последней повозки перенесены на другие сани. И Козлов упустил момент, когда началась яростная стрельба, стали валиться покалеченные кони, а пули принялись вспарывать мешки, взбивая мучные фонтанчики.

Увидев, что отряд ввязался в бой, Козлов крикнул:

– Отставить стрельбу! В сопки! Всем отступать в сопки! – И, повторяя это, пронесся под огнем вдоль возов.

Такое распоряжение удивило бойцов. Они знали Козлова как человека хладнокровного и надежного. Конечно, когда кругом стрельба и ты в ловушке, то и хладнокровный человек может потерять голову. Ведь сам Козлов накануне объяснял, что хлеб не должен ни в коем случае попасть в руки бандитов.

Несколько бойцов, которые оказались послабее духом, вскочили и побежали в сторону сопки с человечьим лицом, другие замешкались, а кое-кто упрямо решил: «Не побегу!»

И тогда к этим упрямцам, которых больше всего собралось возле туши поверженного битюга, подлетел тот же Козлов. Возвышаясь в седле над возами, потрясая наганом, он закричал:

– В сопки! Или убью! – и рукой, в которой у него был зажат револьвер, схватился за простреленное плечо.

Отважные подводчики уже ничего не понимали в происходящем. Они только видели, что Козлов продолжает маячить под огнем в седле – значит, не трусит. Заметили, что бандитская пуля пробила ему плечо, а он все равно ждет, пока бойцы уйдут в сопки. И красноармейцы, кляня Соловьева, нехотя поднялись с земли, оторвались от возов и, отстреливаясь, стыдливо побежали в сторону от дороги, боясь взглянуть один другому в глаза.

Все они, конечно, понимали: хлеб спасти уже нельзя – бандиты от возов не отцепятся. И командир в этом скверном для отряда положении желает спасти людей. Но каждый, убегая, сознавал, что совершает подлость по отношению к голодающим.

Упорней всех оказался подводчик с бородкой, у которого убили красавца коня. Стоя в полный рост, даже не собираясь прятаться за мешки, он, не целясь, выпускал по лесу обойму за обоймой. Казалось, человек просто помешался. И Козлов крикнул ему:

– Михайлов, беги! Или пристрелю!..

Но Михайлов преспокойно вынул из кармана новенькую обойму и принялся неторопливо заталкивать ее ладонью в магазин.

Тогда Козлов, совсем близко подъехав к Михайлову, пальнул из нагана возле его лица. Михайлов повернул голову, ненавидящим взглядом ожег командира, провел рукой по крупу убитого коня и прогулочным шагом направился в сторону сопки.

А Козлов, еще раз окинув взглядом обоз и убедившись, что возле подвод не осталось ни одного человека, оторвал запачканную кровью руку с наганом от простреленного плеча, вытянул ее в направлении леса, пальнул несколько раз, пока не опустел барабан, и тоже не спеша направил коня в сторону от дороги.