Студент

Наша квартира на Советской улице оставалась за нами с матерью, потому что она не спешила выписываться, а в моем паспорте стоял чернильный штамп, где указывался адрес моей постоянной прописки в этом городе и в этом доме, где я провел свое детство и откуда мы проводили отца в его последний путь.

Отчим, Константин Петрович, с матерью регулярно наведывались в нашу квартиру. Мать убиралась, мыла полы и вытряхивала дерюжки. Иногда они даже оставались ночевать, а, уходя, ключ прятали в условном месте под дверью кладовой в общем коридоре.

В квартире почти ничего не изменилось. Мать взяла лишь малое из необходимого, но все оставалось на своих местах, и я со сладким замиранием сердца обходил все наши небольшие комнаты, которые мне сейчас показались еще меньше, чем они виделись в день моего отъезда, проводил рукой по корешкам книг на этажерке и на полках, садился на диван и какое-то время сидел в блаженстве, вставал и, открыв окно, смотрел в палисадник, где разросшиеся кусты сирени плотно закрывали двор. И мне становилось грустно. Грустно от того, что никогда не вернется детство, и никогда я не увижу больше тех своих пацанов, которые остались в детстве, никогда отец не войдет в эту комнату, чтобы поговорить со мной, а потом полными любви глазами посмотреть на меня и ласково взъерошить волосы. Все это ушло безвозвратно. Но таковы суровые законы жизни, и нужно жить дальше, чтобы потом с такой же тоской вспоминать и эти мои юношеские годы и жалеть уже о других потерях.

Я засунул ключ от квартиры под дверь кладовой и пошел по нашей узкой улочке в сторону пустыря. Каждый дом, мимо которого я проходил, вызывал воспоминания. Вот окна Голощаповых. Интересно, офицер запаса Виктор Голощапов, который был безнадежно влюблен в красавицу, прокурорскую дочь Елену, женился? А где теперь Элла, которая училась играть на пианино и пыталась петь? Вот дом Михеевых, Витьки и Володьки. Витька, старший, заболел психическим расстройством, а Володька вместе с Семеном теперь заводилы среди подросших малышей и верховодят на улице. Армен уже, наверно, заканчивает школу, только уже в другом районе, куда они переехали. Самуил и Изя Каплунский никуда не делись: живут и работают здесь. Вот как раз дом, где жила бабка Пирожкова и Зойка, а в полуподвале - Каплунские, Изя с Лизой и их мать.

Я стоял на пустыре. Здесь все осталось по-прежнему. Разве что чуть покосились стойки ворот, да буйно зарос густой травой холм в стороне от футбольного поля, где мы с пацанами любили сидеть и смотреть на тренировки чемпиона Алексеева с его молотом. Сейчас гоняли мяч пацаны, одетые в настоящую форму со щитками и в бутсах. Это, наверно, ребята из футбольного клуба, которого не было при нас.

Я споткнулся о кочку. Господи, не из-за этой ли кочки мы с Полей, внучкой бабушки Хархардиной, которая жила у нее с матерью и училась в нашей школе в девятом параллельном классе, упали на велосипеде. Поля попросилась прокатить ее, я посадил Полю на раму, и мы поехали по вечерней, уже сумеречной улице к пустырю. Поля, прекрасное существо с зелеными глазами, яркими пухлыми губами, вся налитая, словно спелое яблоко, и готовая к пламенной любви, сидела передо мной между моими руками, которые держали руль и при легком повороте касались ее рук, тоже лежавших на руле. Мои коленки невольно гладили ее бедра, и я чувствовал, как замирает при этом мое сердце. Поля что-то говорила, но вдруг затихла, и на пустырь мы вкатились молча. На кочке переднее колесо моего велосипеда подпрыгнуло, выбив руль из рук, и мы с Полей упали на молодую весеннюю траву. Мы не расшиблись, но Поля не поднималась и молча лежала подо мной, и я поймал ожидание в ее открытых синих глазах. Наши губы сами по себе встретились, и я неловко поцеловал Полю в ее открытые губы. И испугался этого. Неловко встал, а она продолжала лежать в каком-то оцепенении и ожидании чего-то и не понимала, что не так и почему я встал.

- Пойдем, - хрипло сказал я, поднял велосипед и пошел сам, не оглядываясь. Она шла за мной, и мы оба молчали. Ее дом стоял почти напротив нашего, рядом с прокурорским домом.

- Пока, - буркнул я, и она, не ответив и не глядя на меня, юркнула в калитку своего дома.

После этого Поля как-то избегала меня. Мы здоровались, но, опустив глаза, расходились. Тайна этого невинного, волнующего и запретного поцелуя связывала нас и в то же время стала препятствием для сближения. Нам было всего по пятнадцать лет.

На обратном пути я встретил Аликпера Мухомеджана.

- Володька! - бросился ко мне Алик. - Ты?

Он искренне по-детски обрадовался встрече и стал тискать меня в объятиях.

- Я, кто ж еще! - смеялся я.

- Это надо отметить, - решил Алик. - Идем ко мне. У меня мясная окрошка приготовлена, будто тебя ждала, и к окрошке тоже есть.

- С конинкой? - улыбнулся я, вспомнив давнюю историю, когда Алик угостил нас: Монгола, Витьку Мотю и меня картошкой с жареным мясом. "Говядинка?" - спросил Витька, за обе щеки уплетая не частое в то время для нас мясное лакомство. "Конина", - простодушно ответил Алик, после чего Мишка Монгол опрометью выскочил из-за стола и побежал во двор, а Алик с недоумением смотрел на нас и никак не мог взять в толк, а в чем, собственно, дело.

- А что конинка? Мясо как мясо. Ты же ел? - Алик смотрел на меня наивным детским взглядом.

- Нет, Алик, дело не в этом. Я еще не виделся с матерью. Сейчас побегу к ней, а вечером увидимся.

- Ну, ладно, Вовец, смотри, ты сказал, - Алик явно остался недоволен моим решением.

- Да, - остановил меня Алик. - Монгол в прошлом месяце приезжал на своей машине. Тебя вспоминали.

- У него машина? - удивился я.

- Так он же после смерти матери дом продал. Вот и купил. Мы вспомнили старые времена и махнули в совхозный сад за яблоками. Набились в машину: я, Самуил, Изя Ваткин, да еще Вовку Мотю прихватили, чтоб на шухере стоял.

- Ну, дурные, - засмеялся я.

- Конечно, дурные. На обратном пути нас постовой остановил на перекрестке, как поворачивать на Герцена, за нарушение правил. Мишка штраф заплатил больше, чем яблоки, которых мы набрали, стоят...

Мать встретила меня тепло и со слезами и попеняла:

- С поезда, небось, сначала к друзьям пошел? Приехал-то утром, а сейчас обеденное время. Ну, хорошо хоть к обеду как раз поспел. Небось, голодный? Сейчас Константин Петрович придёт. Он на обед домой ходит, работа рядом.

Мне не хотелось говорить, что я был не у друзей, а на старой квартире, и я промолчал.

Пришел КП, и мы уселись за стол. Мать достала графинчик с водкой. Мы выпили с отчимом по рюмке, и мать стала потчевать меня вкусной домашней едой, от которой я уже отвык. Мы ели окрошку, густую от изобилия в ней ингредиентов, включая мясо, яйца, и обильно заправленную сметаной, селедку с круглыми колечками лука и политую подсолнечным маслом, домашние котлеты пополам из говядины и свинины и картошку, а также салат из помидоров и огурцов. Съесть это все оказалось совершенно невозможным, и я удовлетворился салатом, тарелкой окрошки и котлетой без картошки. Мать, как ей положено, стала сокрушаться по поводу того, что я потому и худой, что ничего не ем, а отчим заступился:

- Зря ты, Шур, парень совершенно нормально упитанный. Что ж ему с животом ходить? - и он двумя руками потряс свой заметно свисающий животик.

За столом КП расспрашивал меня об учебе, спросил, хватает ли денег, которые они с матерью присылают, Мать упрекнула, что я не пишу писем. На все это я отвечал скупо и неохотно, понимал, что это обижает и мать, и отчима, но не мог переломить себя. С тех пор, как умер отец, и мать вышла замуж, хотя и за достойного человека, которого мы хорошо знали, более того, друга отца, между мной матерью словно выросла невидимая стена. Она разделила нас и похоронила возможность доверительных отношений. Это произошло помимо моей воли, и я, даже если бы очень хотел, преодолеть этой преграды не мог. Во мне как-то сразу и стойко утвердилось чувство, что это теперь не моя, но чужая семья.