Студент

Камни, убранные с полей, укладывали вдоль края поля, и иногда из камней выстраивался целый забор.

Наш профессор одиноко топтался на обочине поля, потом, поискав глазами, примостился на пенек, достал из портфеля бумаги, положил их на портфель как на стол и стал что-то черкать и править. Так и сидел он до самого конца работы с перерывом на обед. Так он просидел и весь срок нашей трудовой повинности. Только иногда вместо пенька стулом ему служили ведро или мешок картошки. Селу профессор Ильиш, может быть, и не помог, но он помогал науке, и его вклад был несоизмеримо больший, чем весь наш труд на картошке.

Глава 6

Мои одногруппники и Дима Ковалев. Рутина учебы. Новое общежитие на Васильевском острове. Художник Леня Котов. Завсегдатай танцевальных вечеров Вася Сечин. Генрих и Яков - немцы из Поволжья. Друзья- художники. Наш Иван Шувалов и монгол Алтангэрэл из Академии художеств. Импровизированная вечеринка.

Как говорили латиняне, Tempus fugit . В Ленинград мы вернулись через три недели. И потекла моя студенческая жизнь размеренно согласно расписанию - в институте и насыщенно и бурно - вне аудиторий.

Наша английская группа сложилась из восьми человек: шести девушек и двух юношей, включая меня. Все - коренные питерцы или c жильем в области в пределах электрички. Мой одногруппник Дима Ковалев ребенком пережил блокаду, и это наложило на него определенный отпечаток. Выглядел Дима худым и немощным, медики сказали бы "анемичным". В столовой, где Дима изредка обедал, я видел, как он скупо накладывал в тарелку салат, гарнира к котлете просил класть немного и первое блюдо брал полупорционное. Но главным являлось то, что он съедал все до крошки и остаток подливы к гарниру выбирал корочкой хлеба. Он, как, в общем, все блокадники, не мог оставлять еду в тарелке, а потому и брал лишь столько, сколько мог съесть. Даже крошки хлеба он смахивал со стола и отправлял в рот.

В блокаду мать отдавала ему половину пайка своего хлеба, а сама научилась курить, чтобы притупить чувство голода и свой хлеб меняла на табак. Он и выжил, потому что мать отдавала ему хлеб, а как выжила она сама, одному Богу известно. Но после блокады у матери Димы Ковалева появились необратимые проблемы с сердцем: здесь и аритмия, и стенокардия. А сам Дима до сих пор вспоминает как лакомство жмых, который остается от выжимания подсолнечного масла и который выдавали на талоны вместо сахара детям.

Несмотря ни на что, учился Дима прилично, может быть, потому что имел задел в знании английского, так как до войны мать его преподавала этот предмет в школе.

Девушки в группе были по-своему и на разный манер интересные. Кто-то пел, кто-то писал стихи, в нашей группе училась даже мастер спорта по гимнастике, миниатюрная Галя Максимова, девушка умненькая, похожая на смазливого подростка. В театрах такие комплекции используют в амплуа травести .

Однако ни с кем у меня каких-то дружеских или просто доверительных отношений не сложилось. Да и то, учеба занимали лишь часть нашей жизни, а большую часть времени мы проводили вне института и все наши отношения складывались за его стенами. Я скучал на занятиях. Я быстро схватывал все, что мне предлагали преподаватели, тексты таких предметов как история КПСС надежно и без больших усилий с моей стороны укладывались в моей памяти. Но я оживлялся на истории зарубежной литературы и на истории Англии и охотно посещал лекции профессора Ильиша по английской филологии и истории английского языка, а также, вспоминая Зыцеря, лекции по языкознанию. Но больше мне нравилась языковая практика, и я старался говорить на английском при любой возможности. Преподаватель немецкого, который вводился со второго курса, слушая чушь, которую я бойко городил на этом языке на семинарах через пару месяцев, от души хохотал, но, в конце концов, хвалил и заверил, что на немецком я скоро заговорю не хуже, чем на английском. А что, слов на немецком я знал уже достаточное количество, и дело оставалось только за грамматикой и практикой.

В здании на проспекте Стачек мы проучились недолго. Через месяц нас перевели в основной корпус и в новое общежитие на Васильевском острове.

Мы переместились в центр, но условия в новом общежитии оказались не лучше, чем в старом. Комнату, в которую меня поселили, занимало кроме меня еще пять человек. Разве что комната оказалась побольше той, что на Стачках, и в ней, посреди, стоял стол с четырьмя стульями. Общежитие размещалось в старом трехэтажном здании какой-то дореволюционной гостиницы с барельефами на фасаде и чугунной лестницей на верхние этажи. Чугунными оказались не только перила с балясинами, но и ступеньки с ажурными подступенками. Но чугунная лестница для Петербурга - вещь обычная, Петербург славится памятниками из чугуна. Так повелось в момент питерского градостроительства, когда местные власти приказали украшать здания чугунными решетками, оградами и другими архитектурными элементами.

Между моей кроватью и кроватью ближайшего соседа, студента-первокурсника с худграфа, Лени Котова, стояла почему-то не тумбочка, а этажерка. И это оказалось более удобным, чем тумбочка: места больше и достать то, что положил, удобно. Леня Котов приехал из Феодосии, родного города Ивана Айвазовского. До своего земляка Лени Котову было далеко, тем не менее, в Крыму он стал в некотором роде знаменитостью после второй персональной выставки в картинной галерее города, устроенной не без помощи преподавателей его художественной школы, которую он закончил. Талант Лёни Котова отметили как очевидный, и парня отправили учиться в Ленинград.

- А чего ты в Академию художеств не стал поступать? - спросил я как-то, когда Леня дал мне полистать книгу отзывов со своей выставки - альбом для рисования, в котором не только рядовые посетители, но и профессиональные художники в лестных формах отзывались о таланте юноши.

- Опоздал с подачей документов, - объяснил Лёня. - Там экзамены начинаются раньше. А сюда, на худграф, поступил, чтобы не терять год. Да здесь тоже интересно и преподаватели хорошие.

В ногах Лени стояла кровать Васи Сечкина, высокого худощавого парня из-под Новгорода. Его лошадиное лицо портили прыщи, которые он часто выдавливал перед круглым карманным зеркальцем, что вызывало у меня неосознанную неприязнь. Когда он начинал эту свою процедуру, я отворачивался или выходил из комнаты. Вася поступил на ИнЯз после армии, пошил на заказ костюм-тройку и модное пальто с красной шелковой подкладкой и стал завсегдатаем танцевальных вечеров в ленинградских клубах. С нами Вася не водился. Нет, он не избегал нас, но общался как-то неохотно и больше по делу. По субботам и воскресеньям за ним заходил его новый питерский друг, невысокого роста смазливый мальчик Славик, который заметно прихрамывал на левую ногу из-за врожденного дефекта, но был с иголочки и безукоризненно одет.

Однажды Жора Дроздов, еще один наш товарищ по комнате, спросил:

- Вась, не надоело на танцы каждую субботу бегать?

- А что? - нахмурился Вася.

- Времени не жалко?

- Не жалко, - отмахнулся Вася. - Там праздник. Девочки, музыка.

Васька зажмурил глаза как кот, которого гладят за ушком.

- Будто мало девок в общежитии.

- А мне эти даром не нужны, - откровенно признался Вася. - Провинции я накушался. А здесь девочки столичные, с квартирой и пропиской.

На это Жора только усмехнулся и покачал головой.

Жора спал на кровати у самой двери, самом неудобном месте в комнате, но Жору, человека степенного и невозмутимого, это, казалось, совершенно не трогало. Он вообще отличался рассудительностью и спокойным нравом. Давно известно, что таким характером обладают люди сильные, а Жора выглядел именно таким, большим и сильным, и иногда казалось, что он смотрит на нас с неким снисхождением, как на мелюзгу, которая путается под ногами. Учитель по призванию, Жора после армии успел поработать на целине и совершенно осознанно выбрал для поступления педагогический институт, чтобы связать свою дальнейшую жизнь с детьми и школой. Поступил он на факультет иностранных языков на немецкое отделение и как все в нашей комнате, кроме Лени Котова, который не иначе как по недоразумению попал в нашу комнату, учился на втором курсе.