Студент

Вечером я зашел к Юрке Богомолову. Мне открыла Наталья Дмитриевна. Увидев меня, обрадовалась.

- Володя пришел. Вот хорошо, что пришел.

И зашептала:

- А у Юрика - девка. Ну их совсем. Уж два часа сидит... Замучили девки. Сейчас Маша. Эта, правда, хорошая, вежливая.

- Мам, кто там? - подал голос Юрка.

- Володя пришел, - елейным голосом ответила Наталья Дмитриевна.

Из своей комнаты вышел взъерошенный Петр Дмитриевич.

- Петр Дмитрич, это Володя пришел, - доложила Наталья Дмитриевна.

Петр Дмитриевич пробурчал что-то вроде приветствия и снова скрылся в комнате.

Вышел Юрка, в комнатных тапочках и в расстегнутой рубашке поверх брюк. Поздоровался. Торопливо сказал:

- Иди к Ляксе. Он дома. Я сейчас Машку до автобуса провожу и приду.

У Ляксы я похвастался Есениным. Ведь, чтобы купить книгу, несмотря на большие тиражи, нужно было её доставать или стоять за ней в очереди.

- Отцу подарили, - сказал я. - Наконец издали.

- Почему "наконец"? - усмехнулся Лякса. - Его и раньше издавали.

- Ну, как же, всем известно, что он считался запрещенным и что за чтение его стихов могли привлечь, - сказал я.

- С "есенинщиной" боролись, считая его поэзию упаднической и вредной, но стихи издавали.

- Как это? - удивился я.

- Не знаю. Знаю только, что с 28-го года он издавался почти каждый год вплоть до выхода этой твоей книги. Если не веришь, у меня есть список.

- А как же статья? Ведь действовала же 58 статья, по которой за чтение стихов Есенина могли посадить, - напомнил я.

- Вряд ли просто за стихи, - покачал головой Лякса. - Конечно, в школе "Москву кабацкую", например, никто б читать не разрешил, но учителя за чтение ученикам Есенина при Сталине, я думаю, могли бы и посадить.

Пока мы говорили про Есенина, пришел Юрка.

- Да тогда много что запрещалось, - сказал Юрка, когда Лякса рассказал ему о нашем разговоре. - Вспомните Ахматову и Зощенко. Как их после войны Жданов раздолбал. Мол, Зощенко высмеивает советские порядки и советских людей представляет чуть не идиотами, а Ахматова своей безыдейной поэзией вообще наносит вред.

- А их начали долбать еще раньше, так что к этому все шло, - заметил Лякса.

- Зощенко многим не нравится, - сказал я. - Моя знакомая библиотекарша, куда я хожу, сказала мне как-то про него: "Господи, как можно такую пошлятину читать!"

- А это с какой стороны посмотреть, - усмехнулся Юрка. - Зощенко, конечно, не Чехов, но классик.

- Лично я тоже никакой пошлости в рассказах Зощенко не вижу, - согласился с Юркой Лякса. - Твоя библиотекарша ничего не поняла или не так читала Зощенко.

- Вот именно. Не дураки же были Алексей Толстой и Тынянов, когда давали Зощенко оценку как классику, - подтвердил Юрка.

- Прибавь сюда еще Олешу и Маршака, - вспомнил Лякса.

Глава 10

В деревню к бабушке. Наше "Белое безмолвие". Радость встречи. Еда из русской печки. "Сейчас жить можно". "Охота". Банька.

Как-то я, поддавшись настроению отца, который не выпускал из рук томика Есенина и нет-нет да вспоминал то отчий дом, где прошло его детство, то своих сверстников, почти всех погибших в войну, с которыми бегал босоногим мальчишкой в лес, - а бескрайние брянские леса начинались в двухстах метров от дома, - то яблоневый сад, завораживающий взгляд в период цветения, сказал Юрке:

- Не хочешь махнуть на пару дней в какую-нибудь глухомань?

- В какую еще глухомань? - насторожился Юрка.

- Да есть такая. Родина отца. За Брянском, от Дубровки пятнадцать километров пёхом.

- А что там? - заинтересовался Юрка.

- Там Брянские леса, волки и медведи, банька по- черному и моя мудрая и добрая бабулька, которая накормит блинами и напоит чаем из самовара.

- А давай! - загорелся Юрка.

И мы стали собираться. Ехали налегке. Юрка раздобыл где-то унты, и они нелепо смотрелись под его модным пальто. Не лучше выглядел и я в лыжных ботинках, зеленых лыжных штанах и тоже в легком как у Юрки пальто. Еще мой друг прихватил охотничье ружье, когда-то подаренное его отцу, а к нему с десяток патронов.

- На медведя? - ехидно спросил я.

- На что придется, - не обиделся Юрка.

- Если на медведя, лучше рогатину, - серьезно сказал я, пряча улыбку.

В рюкзаки мы запихнули только самое необходимое: шерстяные носки на смену, если промокнем, по паре банок частика в томатном соусе, колбасу, да хлеб, так что, если бы не гостинцы в виде редких в меню деревенских жителей макарон, сахара, да карамели детям, рюкзаки болтались бы у нас за спиной как сдутые шары. Отец мой обрадовался нашей поездке так, будто сам ехал с нами на встречу со своим детством; он как-то повеселел, суетился, давал ненужные советы и успокоился только, когда я, пропуская мимо ушей наставления на дорогу, вырвался из дома и поспешил на автостанцию, где меня ждал Юрка.

Через три часа мы добрались до Брянска, но долго ждали автобуса на Дубровку, так что успели перекусить в привокзальном буфете чаем и своим хлебом с колбасой, да немного прогуляться по городу. А дальше транспортом могли служить только лошадь с санями из колхоза "Новый путь" деревни Галеевки, конечного пути нашего путешествия.

- Да это вы неделю можете прождать. Туда редко бывает оказия, тем более, зимой, - расстроили нас местные. - А вы пешком. Здесь не так далеко, километров десять или чуть больше. За пару часов хорошим шагом доберетесь.

И мы потопали своим ходом. Шли бодро, потому что время шло к вечеру, а темнело рано. За два часа мы поспевали как раз добраться до темна.

Скрылась из вида станция, а потом и последние дома райцентра, и теперь вокруг нас расстилалось "белое безмолвие". Мы шли по едва обозначенному полозьями саней и пешеходами дороге; повали снег, и эти следы замело бы в мгновение ока, и сбиться с дороги стало бы делом пары пустяков. Слева от дороги вдали чернел лес, но вскоре дорога ушла в сторону, и лес остался позади. И снова мы шли по заснеженному полю. Снег слепил, и мы невольно прищуривали глаза, потому что смотреть на равнину с холмами, покрытыми белой слепящей массой снега, становилось невозможно. Сначала мы переговаривались, что-то рассказывали друг другу, потом замолчали и шли молча, механически двигая ногами. Я вспомнил Джека Лондона: "Нелегко оставаться наедине с горестными мыслями среди Белого безмолвия. Безмолвие мрака милосердно, оно как бы защищает человека, окутывая его своим покровом и сострадая ему; прозрачная чистота и холод Белого безмолвия под стальным небом безжалостны".

"Господи, - стыдливо подумал я. - Что такое эта наша недолгая прогулка по заснеженной равнине между двумя населенными пунктами в десяток километров перед той величественной и страшной стихией, в которой выживали герои американского классика!".

Однако день клонился к вечеру, а мы не знали, как долго нам еще предстояло идти. По времени мы уже шли около двух часов. Теперь лес показался справа. На сером небе обозначилась луна, хотя вокруг по-прежнему оставалось светло. Это от снега, который вдруг под луной засеребрился и сказочно засверкал. Стало быстро темнеть. Со стороны леса послышался протяжный вой.

- Собаки? - с надеждой спросил Юрка.

- Кабы не волки, - насторожился я.

Мы ускорили шаг и почти бежали, подгоняемые страхом.

Но вот впереди показались далекие огоньки. Это окрылило нас, и мы, вздохнув с облегчением, несмотря на усталость, бодро зашагали к спасительному свету.

Дом моей бабушки стоял особняком на холме, отдельно от всех остальных домов, которых насчитывалось не больше трёх десятков, и располагался так, будто предназначался для обороны от нашествия монголо-татар. Это было глухое, но необыкновенно живописное место. С двух сторон дом окружал в низине широкий ручей с толстым, спиленным для удобства перехода по нему, бревном; метрах в двухстах от дома начинались Брянские леса, уходящие за горизонт, а за домом - огород, который переходил в поле без конца и края. Перед домом украшением стоял яблоневый сад, голый, но от этого не менее красивый, а в глубине примостилась у тына ладно собранная бревенчатая банька.