Наследник

Мне вдруг совершенно с бухты-барахты приходит в голову, что если мама сейчас дунет легонько в мою сторону, то в следующее мгновение я могу очутиться где угодно. Хоть в Гималаях. При том, что обувь еще до конца не просохла.

– Ох ты и чудила, Ванечка, ну какие Гималаи?! Обувь, кстати, давно высушена, начищена и пропитана от промокания. Это ты мог бы и сам организовать. Не смотри на меня так, никакого подвоха, ни к чему я тебя не склоняю. Ни к чему, кроме опрятности и внимательного отношения к вещам. Мог бы поработать руками. Щетка, вакса… Есть такой способ ухода за обувью. Не слышал?

– Мам, ты ведь какая настырная… Так я и поверил про щетку с ваксой. Щетлок Холмс и доктор Ваксон. Что-то подсказывает мне – ты совсем другое имела в виду.

– Приучать детей к труду – родительский долг. И вспомнить об этом никогда не поздно, если… сильно задолжал.

– Не юли.

– Ну прости. Уж и не знаю, как так получилось, что снова зарок нарушила. Наверное, от расстройства, что ты такого дурного мнения обо мне, что слово не умею держать, и вообще… Не мать, а ехидна: единственное дитя на снег в мокрых чунях.

Ей смешно. Я знаю, что могу рассмеяться за компанию, могу отделиться в обиде, замкнуться, сложить лицо фигой… Это образно, но у меня иногда в самом деле выходит похоже. Ничего не переменится. Никогда. Я всю жизнь ее обожаю.

– Честное слово, я не хотела.

– А я прям, раз – и поверил!

Как сказал, так и вышло: раз – и поверил. В ту самую секунду.

– Всё, Ванечка, всё… Может быть, лучше в гостиную?

– Давай еще немного посидим на кухне. Ты же знаешь, я обожаю кухни.

– Сегодня твой день.

– Угу, я вижу.

– Ну что ты, право, такая колючка! Обещаю не слушать, не подслушивать, не смотреть, не подглядывать, не уговаривать.

– Не комментировать.

– Не комментировать. И вообще ни во что не вмешиваться.

– Хотя бы один час.

– Что за жестокость?! За всю мою материнскую любовь… Целый час. Я не вынесу.

– Мамочка!

– Хорошо-хорошо, я постараюсь.

Конечно, мама, как всегда, права, в гостиной было бы удобнее. Там можно зарыться в подушки ушастого кресла и выступать из его баюкающего нутра горельефом.

«Посмотрите налево. Человек двадцать первого века – расслабленный и вальяжный. Работа одного известного автора».

А должны быть два автора. Непременно их должно быть двое. Нет, не сегодня. Однажды. Когда время придет.

Из кресла можно лениво, рассеянно разглядывать разнородную жизнь за гигантскими арками окон. Они от пола до потолка, шесть метров в высоту. И в ширину ненамного меньше. Окна расположены на трех стенах, всего их четырнадцать, окон разумеется. По пять слева и справа, четыре – в торце. Первое впечатление от гостиной – обставленная мебелью бальная зала. Впрочем, и сейчас, несмотря на обстановку, свободных пространств хватило бы для дюжины безоглядно вальсирующих пар.

Но не только открывающееся взглядам неожиданное для заурядной многоэтажки пространство обычно наповал разит наших гостей, вынуждая даже героических биографий мужей застывать на пороге, инстинктивно подаваться назад. Будто резкий порыв ветра воспрепятствовал им сделать шаг. О дамах и говорить нечего. Дамы отшатываются нервно и суетливо. На долю секунды они теряют возвышающий лоск. Однако коварство не дремлет – природа! – и ситуация опять под контролем: прелестницы начинают картинно, художественно оседать, «ну же, подхватывайте нас!». Но только в том случае оседают, если убеждены, что кавалер на месте и он не «зевнет». Если же за спиной ощутима растерянность, то хищные шпильки изящных туфелек азартно впиваются в ноги своих мужчин, в других обстоятельствах – проверено – расторопных, вполне надежных и даже самоотверженных. Звуковая дорожка – женские вскрики, сдержанные мужские стоны, тягостное сопение под аккомпанемент зубного скрежета: «Твою мать… Мало того, что на голову меня выше, так еще и эти гвозди…»

Если тяготеть к мазохизму, то со стороны это короткое одноактное действие выглядит и звучит весьма эротично.

Вид из торцевых окон способен ошеломить любого. Шутка ли – самая крайняя точка, срез площадки, с которой свешивает свой длинный язык лыжный трамплин, что на Воробьевых горах. Сам трамплин, к слову сказать, не виден. По логике, он должен быть под полом гостиной, за парадной входной дверью, в прихожей, на лестничной клетке… До чего скучна эта логика! По радио, как по заказу, звучит старорежимный шлягер про друга, которого никогда не забудут, если с ним подружились в Москве. Наверное, где-то существует таблица «Минус друг», построенная по принципу зависимости длительности дружбы от места ее начала. Москва – никогда не забудут, вечный друг. Питер – лет двадцать, Сочи – пять, Владивосток – семь… Почему семь? А почему Москва дарит дружбе вечность? Не самый, надо сказать, щедрый на дары город. Просто слова. Хочешь вдумчивых слов? Чтобы набираться ума? Читай стихи, хорошие книги. Можно слушать слова под музыку и… набираться. Для таких дел у меня в фаворитах «Аквариум». Признаю, это несколько странно для моего возраста. Возможно, я родился намного раньше, чем записано в метрике, но какое-то время не замечал, что живу.

Глубоко внизу искрится Москва-река с неспешно курсирующими белыми катерами. Отсюда вода обманчиво кажется глубокой и чистой. За рекой Лужники и вся бесконечная красавица Москва.

По левую от Москвы руку за окнами панорама с верхней точки Аю-Даг, Медведь-горы. Поразительно, но я не припомню случая чьего-либо вслух высказанного недоумения: как такое возможно? Вероятно, такая естественная эмоция захлебывалась в растерянности, порождаемой видом справа. Там Нева, впитавшая серый цвет неба. Ажурный, слово собранный из женских заколок-расчесок Троицкий мост. Дворцовая набережная, щербатая в месте впадения Зимней канавки. Адмиралтейская набережная, а в глубине – громоздкий купол Исаакия. Где-то там невидимая, но неизбежная, как геморрой при сидячей работе, пробка на въезде в Конногвардейский. Чадит, сигналит, треплет нервы. От сидения в пробках эта напасть, геморрой, тоже запросто может приключиться.

Это касается любых пробок, не только автомобильных. Я, к примеру, доподлинно (вот же дворник, зараза, одарил словцом) знаю о том, что духи винных пробок подвержены этой напасти. Они заперты внутри примитивных затычек и изнывают от человеконенавистничества. Известный симптом среди геморроидальной публики. Мучают духи пробок неподатливостью сжигаемых изнутри страдальцев. Гнут, негодяи, штопоры, ломают карандаши. Пропускают сквозь себя жало отверток, что никак не решает проблему вскрытия тары, зато мусорит крошкой в ее содержимое. До распухших фаланг сопротивляются непослушным пальцам, которые раньше и не подозревали, что ближайшая их родня – до-ло-то! Короче говоря, из-за духов пробок банальный как детский понос процесс превращается во взлом сейфа с несколькими степенями защиты и негарантированным успехом. Злобные тролли! А если, не дай бог, матери, жены и дети оказываются в миг противостояния на их стороне? Духи пробок дивно падки на любого рода союзничество. Тогда… Простите, но это уже совсем о другом.

В Питере мы обычно на шпиле Петропавловской крепости. Ангел и крест, должно быть, где-то над нами. Запавшее в память сообщение бесспорно знающего и столь же нудного гида о том, что конструкция весит не менее четверти тонны, временами заставляет меня безосновательно волноваться. Все остальные гости, за исключением мамы, сильно переживают и без этого знания.

После экскурсии всезнайка-гид отвел меня под локоть в сторону и сказал:

– Вы очень впечатлительный молодой человек и, что отрадно, интересующийся. Вы бы очень неплохо смотрелись в нашей профессии.

Так и сказал: «Вы бы очень неплохо смотрелись…»

При такой невнятной оценке я бы и от участия в дефиле отказался.