Наследник

Надо бы спросить что-либо умное, а не спрашивается.

– Голубчик…

Как точно определил! Умница! Молодцá! Столовский голубчик. Размокший капустный лист, нафаршированный чем-то непотребным, весьма вероятно недоброкачественным. В моем случае даже сомневаться не приходится, как выяснилось. И при этом в масштабе тарелки прискорбно мелок. Не голубец – голубчик! Телом и духом мелок. А уж в масштабе Вселенной… В масштабе Вселенной я вообще незаметен. Классно все разложил по полочкам, и ни одна не перекосилась. «Черта лысого я тебя из банки выпушу, Домовошка. Сиди там и считай своих косоглазых баб! Решительно никаких послаблений шельмецу! Мебель он, видите ли, крушить вздумал…»

– Да, доктор?

– Я вас понимаю.

– Я верю.

– Мне не следовало бы вам этого говорить, но… Все же один шанс есть.

Злосчастная муха чертовски мешает сосредоточиться. По моим представлениям, в стекле уже должна появиться вмятина. Я оглядываюсь на окно и только тут до меня вроде как доходит смысл последней фразы врача. Все, что летало, потрескивало, умолкает как по команде. Если изнутри я обклеен обоями, то они обваливаются все разом. Но внутри я неровный, поэтому красить будет трудно. И цвет… С выбором цвета – полная сумятица в голове. Красный? А если больная кровь меняет цвет? Может, об этом спросить? Ге-ни-ально тупо.

– Шанс? Доктор, вы это серьезно?

В этот миг дверь ординаторской распахивается и на пороге возникает странная бесформенная фигура в пижаме. Собственно, это пижама бесформенная, потому что фигура под ней даже не угадывается. Странность же объясняется небольничным происхождением одеяния. Никак не вписывается пижама в унылый и неприхотливый здешний антураж. Явно домашняя. В отделении пациенты довольствуются байковыми халатами. Халаты истерзаны больными телами, такими же душами и частыми стирками. Ничего ободряющего – таков смысл отечественного здравоохранения. Зато если повезет, и где-то в пределах неведомого ляжет фишка в пользу страдальца, то восторг от преодоления хвори с лихвой перекроет и без того быстро забывающиеся издержки. Поскольку на лопатки удалось положить не только болезнь, но и всю систему! Страну!

Каждое выздоровление от недуга – это маленькая, очень личная революция. Незаметная, непубличная. Потому что мы суеверные, а гордыня – грех.

Можно для развлечения однополых близких присочинить короб вранья, как хорошенькая и добросердечная медсестра проявила достаточно сострадания… Вы не гордый, не сильно принципиальный, она тоже… Пусть друзья завидуют, ведь недавно совсем не завидовали. Хоть какое-то людям разнообразие. Тем более что зависть же в перечне грехов пасется где-то в хвосте.

Поди ж ты, даже у грехов есть табель о рангах. А у лжи нет. Или есть? Ложь во благо? При том, что прелюбодеяние в удовольствие – все одно грех. Несправедливо.

Пришелец стоит в дверном проеме настоящим нездешним грандом. Даже несовершенство пижамных форм не может подавить впечатление отстраненной от обстановки и обстоятельств ухоженности. Он в клетчатом кашемире, сохранившем и темно-коричневый цвет широких полос, и бежеватый оттенок поля. Элегантно и мило. Подойдет любому, кому за шестьдесят по возрасту и лет двести по взглядам на жизнь. Чудом спасшиеся посевы моральной инквизиции. Для такой публики яркие цвета – рябь в глазах, улыбнувшаяся сыну соседка – шлюха, дочь, целующаяся с подругами, – лесбиянка, а внук, из любопытства попробовавший кальян, – законченный наркоман и нуждается в принудительном лечении, для начала – ремнем.

На мой беглый, однако придирчивый взгляд, человек в дверном проеме как раз из таких, меня не проведешь. По крайней мере, возрастному цензу он наверняка соответствует. Представления о физическом масштабе его личности, предъявляемые пижамой, на пару размеров опережают физическую реальность. Вряд ли гражданин до болезни был толстяком, не тот тип. Видно, что сухощав… привычно. Думается, что такими вещами «убедительных» размеров – под масштаб личности – свекров одаривают заискивающие перед ними невестки. Хотя почему только они? Кто угодно может: жена, теща, дети… Если в стране дефицит, а вещь явно из тех самых времен… Или магазин получил только один размер, за границей о русских весьма унифицированное представление…

Вот было бы любопытно взять да пожить по заграничному пониманию русского человека. Пожить, подумать, как они думают, что мы думаем… Собственно ничего любопытного, разве что сама идея. Мы и на свои, отечественные пропагандистские поделки не очень походим. Выстругивают из нас буратин, из них – пиноккио… Было бы чем, поднял бы тост за разнообразие. За кисть жизни, что пристыдит любого художника.

Похоже, что родня обнаружившего себя в кабинете доктора индивидуума подгадывала расцветку пижамы под цвет глаз. Глаз и волос, хотя на висках они кажутся мне чересчур яркими. Полированный орех, а не волосы. С трудом верится, что за столько лет ни один волосок не поддался соблазну поседеть. Это так, навскидку: не такой уж я зоркий сокол, чтобы каждый волос по отдельности разглядеть. Однако готов об заклад биться, что старый перец волосы красит. Я обещаю себе: если выживу, то первым же делом тоже подкрашу седины. В моем случае они необыкновенно ранние. Как озимые. Если озимые могут быть необыкновенно ранними. Почем мне знать? Я не агроном.

«Уже можешь записываться».

«В агрономы?»

«В парикмахерскую. Может, все-таки хватит ломать комедию?»

«Неужели именно сегодня, любимая моя мамулечка, тебе больше нечем заняться?»

«А я специально день высвободила».

«Ты хоть понимаешь, что иногда – а сегодня именно такой день – от твоего постоянного вмешательства я чувствую себя «андроидом»? «Ар ту…». Или как там его? Это в “Звездных войнах”».

«Ванечка, не хочу тебя обижать…»

«Ну да, они умнее. Я в курсе».

«Не о том речь. Торопишься. Их, друг мой, бессердечных, можно перепрограммировать. На худой конец, их, бессердечных и надоедливых, можно выключить. Ты же неиссякаем. Не одно, так другое».

«Не понос, так золотуха. Я понял».

«Ничего ты не понял».

«Ты тоже думаешь, что он покрасил волосы?»

«Удачно перевел тему, мои поздравления. Как тонко!»

Мне не до обсуждения филиграни мысленных диалогов. Я раздумываю, не потеребить мне прямо с налету нервы хмыря в пижаме вопросом: где он берет краску и почему так небрежен с подбором колера? Вместо одного получится два вопроса. Потом настанет время предложить пришельцу:

«Меняйте бренд, нагоняющий тоску незнакомец».

И заключительным аккордом:

«Не сочтите за труд сообщить, чем пользовались до нашей встречи, чтобы мне самому не вляпаться».

Вот такой исполненный вежливости словесный этюд желаю я предложить незваному посетителю. Ведь это лучше, чем «ты, мужик, кто?» и «вали отсюда, мешаешь!» При всех непременных достоинствах упрощенного – назовем его так – похода: лаконичности, прямоты и ясности. Кто сказал, что обходительность лучше? Вопрос сложен, поэтому мой выбор нейтрален: промолчать. Удивительная благовоспитанность, но вполне объяснимая. Не хочу рисковать, доктор может не оценить изысканность моего юмора, как и породистость хамства. Или оценит, но побрезгует подыграть. У него свои представления о моем будущем. Совсем не такие, как у меня. При этом я на свой счет совершенно не заблуждаюсь, а вот он, зараза, шельмует. Но по задумке мне предстоит принять и сжиться именно с его точкой зрения. Это начало забавы, которую никак не желает принять моя мама.

«Категорически».

«Столь категорически не принимает моя мама. Так лучше?»

«Сойдет с ботиками».

«Так говорили про штопанные на пальцах и пятке колготки. Я прав?»

«Сам просил не отвлекать».

«Ну, извини, тебе не угодить».

«Угодишь, если в беду… не угодишь».