Наследник

Так быстро, как дворник сменял одну национальность другой, я способен менять разве что точку зрения, следуя в фарватере начальственных рассуждений. Впрочем, сомневаюсь, что мое начальство способно выказывать такую прыть. «Прыг-скок, Крым-прыг…» – родилось в озадаченном мозгу.

Я оглядел дворника с ног до головы, именно в таком направлении, снизу вверх, я на полторы головы выше. Тот стоял весь из себя независимый, гордый, в партикулярном, спецовку сдал уже. Совершенно рядом со мной, тщедушный. «Что женщины в таких различают? Резиновыми-то глазищами…»

– Понима-аю, – протянул я задумчиво, будто с ценой определялся, сколько скинуть.

На самом деле память копнул, просеял полученное и извлек на поверхность кое-что из далекого прошлого, давно не востребованное. В институте мне довелось водить тесную дружбу с однокурсником из Казани, ну и, было дело, поднабрался я тамошних фольклорных премудростей. Щеголял, случалось, перед татарочками.

– Авыртмаган башка тимер тарак, – выдал без запинки. Почти что скороговоркой озвучил.

– Чего ты там про башку? Все нормально у меня с башкой. Не бои́сь.

– Это по-татарски, чудак. Не было печали, так черти накачали. Усёк перевод?

– Врёшь. Набормотал какой-то ахинеи. Думаешь подловить? Обломаешься.

– Скоро сам проверишь.

– Ох, Иван, как же сейчас не до твоих хохмачек. И заметь, мил человек, малость мелкую: у меня крымский татарский. Это как куст с сосной ровнять, хотя там и там корни. Мне предстоит утраченную связь с народом восстанавливать. Ну чего ты лыбишься? Какую такую связь? Разорванную проклятым, ненавистным сталинизмом. Вот какую.

Я невольно подобрался ввиду пафоса. «И преподнес-то как – обыкновенно, без надрыва, впрямь как ношу. Ну дает, татарин-новодел».

– Вали уже. Лучше незваного гостя он, – расщедрился я на слова, что были ни к чему, но так и лезли наружу. – Метлу, смотри, не прихвати в задумчивости. Не то коммунальщики, такие же ненавистные, как сталинизм, тебя в международный розыск объявят. А татары? Татары враз сдадут. Ты ведь необрезанный… Или? Вот видишь. Это раз. Как узбеку тебе, кстати, тоже следовало бы… В одно верите, но теперь уже все равно, «узбекство» у нас в прошлом. Коран не настаивает? Ну, ты даешь. А я с тобой как с неучем. А ты, оказывается, круто «подковался»… Но принимать тебя будут не по Корану, а по роже и, как следствие, прочим признакам. Одной твоей рожи, поверь мне, для растворения в крымско-татарской ущемлённости недостанет. Не тот случай. Или рожа не та. Так вернее. Но главное – в языке ты ни бельмеса не смыслишь. И это – два. Мой тебе добрый совет, старина: прикинься немым. И… – тут уж я не сдержался, хихикнул. – И обрезанным.

Это мимолетное воспоминание о прощании с дворником тотчас же придает моим несобранным мыслям хоть какую-то направленность.

– Вали уже. В пампасы вали. Сегодня не до тебя, – напутствую шепотом Дядю Гошу и легко направляю его тапкой в филейную часть. Головой тот уже миновал границу дверного проема. По моему представлению, пампасы где-то там. В смысле, в той стороне.

– Ах, ты…

Дядя Гоша хочет ответить чем-то столь же малоприятным, но мне неинтересно. Я с утра, пусть и повалялся вволю, все равно не расположен ни к чему живому. В том числе к живому обмену мнениями о любви и дружбе. Нарочито невежливо затворяю дверь, до последнего придерживая язычок замка – «кла…».

– Тсс! – одергиваю его, глупо поднося палец к губам.

Призывающий затаиться жест – не более чем смешная привычка. Умом понимаю, что глупо обращаться к двери, но палец и рот ума не слушают, хоть и находятся к нему близко. Проще говоря, ничего не могу с собой поделать: основал ритуал – следуй ему.

В конце концов, вся жизнь так или иначе соткана из нитей увиденного, придуманного, подмеченного, подсказанного, заученного. Твои собственные нити, если окружен не отпетыми дураками, обычно тоньше других. Должны быть такими. На них не только ты сам, но и прочие люди оттачивают мастерство жить. Поэтому их удел – часто рваться и становиться тем самым чужим опытом: увиденным, подсказанным, подмеченным, заученным… Или придуманным, если ты умудрился всех надурить. «Повторюшки наши хрюшки…» – крутится-вертится в голове явно неверно услышанное, возможно переиначенное. «Повторюшки» чужих и своих ошибок, нежно именуемых заблуждениями.

Все-таки мы произошли от обезьяны. Даже хрюшки. От какой-нибудь свинообразной обезьяны.

«Эк, куда тебя занесло, сын мой!»

«Мамочка, ты хотела, чтобы я встал? Я встал, если ты не заметила».

«Заметила».

«И то, что я ходячее доказательство правоты старика Дарвина, тоже заметила?»

«Уж в этом не сомневайся».

Все же уместнее вместо «доказательства правоты» определить себя «наглядным пособием». «Пособие» мне нравится больше, в нем уловим флер нужности, полезности. В обычной жизни это мое потребительское свойство ускользает от меня случайно подхваченным шлейфом волнующих женских духов. Иногда успокоительным под язык подпадает сомнение: а так ли уж я отличаюсь от остальных? «Что, если люди вокруг в общем и целом такие же, как и я, неприкаянные, невостребованные? Ну, может, чуть больше уверенности у них в себе, оттого они успешнее… Значит, совсем не такие».

«Вот и пофилософствовал от души. Привет тебе от Алкемона Кротонского».

«Подозреваю поименованного в наличии греческих корней. Прав?»

«Древнегреческих. Но в целом подозрения приняты. Он убеждал, что непостижимое опытом доступно только богам».

«Ох, не из их я числа, мама…»

«Это факт. Но значительно ближе к ним, чем обычные люди. Такова формальная сторона…»

«Мам, ну не начинай, ладно?»

«Как скажешь. Уже умолкаю, мой господин».

Итак, «пособие»… Приятно хотя бы в мыслях соседствовать с кем-либо бесспорно великим. В моем случае с Дарвином. Даже если он заблуждался. Ибо великое его заблуждение. И немало народца через это самое заблуждение было сплавлено из мира науки в ненаучный мир. А по ходу и в нежизненный мир. Из жизни. От переживаний. Возможно, мы с ним даже состоим в дальнем-дальнем родстве… Какое там «возможно»?! Мы «стопудово» родственники, если в самом начале пути совокупились обезьяна Адам с обезьяной Евой. Последняя при этом – только представьте себе! – была выращена, ни много ни мало, из ребра мужской особи. В антисанитарных условиях зарождения человечества. А Змей-искуситель – что ему еще оставалось? – засвидетельствовал первый на Земле инцест. Да еще такой нетипичный.

Я снова что-то напутал? «Прости, Господи, дурака, я ведь верю!» Хотя бы потому, что у веры есть непреложное преимущество: чтобы прийти к Богу, не надо ни от кого уходить. Правда, могут попросить выйти, если в неподобающем месте афишировать веру.

Замóк послушен и подобострастно проглатывает завершающее «цоканье». Начальные звуки – «Кла…» – никого не будят. Подлый звук – он, как правило, самый последний. Он как необдуманное последнее слово в ссоре выдает до поры бережно скрытый умысел. Случайный «петух» посреди арии мало кого возбудит, разве что настоящего знатока, но их на страну – щепоть, по паре-тройке на каждый театр, не больше, если по всей России «размазать». Простой слушатель подумает, что так и было задумано: постановщик, мол, модничает, новатор. А вот окончание фальшью, да еще если глотка, как в случае с замком, стальная, – никак в логику слухового восприятия не вписывается. Заключительный срыв всегда уязвим. Явный прокол. И еще… Неспроста храпящих урезонивают, заставляют выныривать из глубин храпа «цоканьем». Или «цеканьем»? Или все же «циканьем»?

«У кого как выходит, Ванечка…»

«И то верно. Главное, чтобы притих… ла. Если дверь».

«…ло. Лучше “ло”. Так ни с какой стороны не сексизм».

«Согласились. Ло. Как Джуд».