Наследник

Так незатейливо, однако предельно доступно, сторож с платной автостоянки, что была в двух шагах от дома, примерял к правилам мира людей меня, сопливого, и моих таких же сопливых корешей. По поводу женщин сторож поучал пацанву в том же духе, только похабно. «Похабность» – его выражение. Всякий раз, подпуская нелицензированное для детства словцо, он за него извинялся. За свою неотесанность тоже. Ссылался на то, что с малолетства был «к разным делам попроще приставлен, не до букварей». Чувство неловкости от разговора с малолетками как с закоренелой шантрапой выдавало в нем личность пусть и низкой культуры, однако же наделенную природным чувством такта.

Человеком он был, без сомнения опытным. По всему было видно, что жизнь сторож постигал, себя не щадя. Россыпь не самых изящных образчиков синей нательной живописи покрывала его руки, грудь, мы видели только то, что было открыто для обозрения. Наколки были линялыми, некоторые уже почти не читались. Я представлял себе, как со временем набью такие же, а когда они поблекнут, я постарею. Для пущей наглядности судьба заменила сторожу одну ногу на изрядно подъеденный жучком деревянный протез. «Вот же сука…» – замечал он по этому поводу, а я со товарищи недоумевал, как одна-единственная особь смогла прожрать в деревяшке столько дыр.

Надо признать, что уроки, преподнесенные такими, как сторож, персонажами блестяще усваиваются. Они как зарубки на ружейном прикладе – свидетельства павших в боях с реальностью семейных бесед о добре и зле. Потому, что на дворовых уроках нас не заставляют учить таблицу Брадиса и считать на логарифмической линейке.

Боже, как же я ненавидел логарифмическую линейку! Я и сейчас ее ненавижу. Одна такая до сих пор хранится в моем столе. Я натыкаюсь на нее, когда разбираю накопившийся в ящике хлам. Всякий раз болезненно преодолеваю искушение вышвырнуть ненавистный инструмент прочь, навсегда, но, в конце концов, оставляю. До следующего раза. Как напоминание. О чем? Во-первых, о том, что в жизни немало мест, куда путь мне не дано освоить. Что собственная умственная или душевная недостаточность с легкостью манекенщицы переодевается ненавистью к неподдающемуся. Это второе. И третье: не стоит тешить себя надеждой, что однажды все образуется благодаря пониманию первого и второго; ни фига! Кому-то для опыта нужна несложившаяся карьера, незадавшийся брак, словом, расплющенное в блин эго, мне же хватило обычной логарифмической линейки. Все остальное додумал сам.

В небесной бухгалтерии просто обязаны были отметить в графе «Расходы на обучение»: «Недорого».

Моя забившаяся вглубь ящика логарифмическая линейка была «разряженной», не опасной. Я снял с нее бегунок-стекляшку в алюминиевой рамке, вынул подвижную сердцевину, все удаленное торжественно поломал. «Разлогарифмировал». Превратил в обычный измерительный инструмент. Вроде как заменил калькулятор счетами, свершил гражданскую казнь вещи. При этом мне не хотелось думать, но я упорно думал о том, что и сам из того же отряда: крапаю себе говённые заметки после пафосного журфака. «Вонючки». Для многотиражек. Где-то и моя сердцевина валяется поломанной. Правда, у моей линейки прошлое было не особенно ярким. Это я оттягивался неистово. Нечем ей хвастаться. За всю жизнь два примера решила правильно. Полтора. В другой раз я у соседа подсмотрел. Или оба раза? Не помню уже. Ну да пусть ее, математику. А про свою сердцевину – складно получилось. Может, найдется где? Склеим, вставим. Не пора ли и в самом деле подыматься? И в путь, на поиски?

«Хоть одна светлая мысль».

«Мамочка, дорогая моя, это же образ! Ну, пускай светлая мысль еще минут десять помается в темноте. Тем более что на свету ее никто и не разглядит. Кстати, ты знаешь, почему Никола Тесла конструировал свои лампы?»

«Просвети, сделай милость».

«Потому что в темноте лица друзей неотличимы от лиц недругов. Когда я лежу с закрытыми глазами, то люблю всё человечество. Десять минут. Еще десять минут наивной любви».

«Да пожалуйста. Сколько угодно. Хоть весь день отлеживай бока. В конце концов, это твоя жизнь, оболтус».

«Только вот этого не надо… Пять».

«Пять минут. Это твое слово».

«Мое. И ты совершенно права насчет балды: ну кто, спрашивается, тянул меня за язык?»

«Забыл про оболтуса».

«И оболтус тоже».

«Четыре пятьдесят четыре».

«Ну что ты, ей богу! Это же не спринт!»

«Это бег на месте».

«Вот сбила…»

«Сторож, Ванечка».

«Ну да. Сторож».

«Всегда рада помочь. Обращайтесь. И не благодарите».

Итак, сторож… С какого перепугу кто-то вообразил, что только семья и школа дают нам путевки в жизнь. Ладно, они тоже, куда нам без «грибов» и халдеев. Нет, никак не обойтись.

«Прости, дорогой, но… грибы?»

«Согласен, невежливо, однако на халдеях настаиваю».

«Это сколько угодно. Путевки, Ванечка… Ты остановился на путевках».

«А если просто послушать?»

«Я так и собиралась, но… грибы… Уволь».

«Уволена».

«Сторож и путевки, сынок».

Ну да, путёвки, маршрутные листы… Намалеванные яркими красками поверх собственных неубедительных достижений, а то и вовсе неудач. Учителя, предки…

«Оценила. Правда, есть еще слово такое – ро-ди…»

«Это уже беспредел, а не компромисс. Нельзя же одним махом от грибов перейти фактически к официозу. Так можно кессонку заполучить. Имейте снисхождение, женщина».

«От халдеев до учителей не ближе. Ну да ладно, будем считать, что убедил, снизошла. Кстати, насчет второго слоя по неубедительным достижениям и неудачам – это неплохо. Я бы сказала – сильно, наотмашь».

«Но ты же не будешь отрицать, что предки сплошь и рядом выдумают своим чадам счастливую жизнь и прикипают к задумке умом, душой, всем-всем-всем, как… к реальности? Да, что есть, то есть, вы от всего сердца хотите для нас такой жизни».

«Отрицать не буду. И понимаю, куда ты клонишь».

«Никуда не клоню. Совершенно абстрактное, обезличенное утреннее размышление. Утризм. Новый жанр».

«Продолжайте, сударь, будьте так добры».

«Так вот… эта загаданная жизнь больше киношная, книжная, газетная, просто бумажная… Хочешь, в кораблик ее сверни и – ну по весенним ручьям гонять! Пока не размокнет мечта о шкиперском золотом шитье на обшлагах и погонах до засаленной койки моториста на замусоренном речном ботике. Можно шапчонку треуголкой сложить. Выйдет вообще “недокораблик”… Строительный техникум? Кисть маляра? Ничего плохого, очень нужное дело. Только жаль, далековато от почестей тонкому акварелисту, как пророчили дома и в школе. Или, например, – оригами из газетки забабахать… С буковками из передовицы. А к ней вполне могут приплестись слова про спорные острова. Те самые, о судьбе которых мы не спорим и спорить не собираемся. Тогда… Похоже, я в крутом штопоре. И не выйти мне из него. Земля-я-я!»

«Ну, немного изобретательности! Дерзайте, сир, не тушуйтесь! Что тогда?»

«Тогда? Тогда в пограничники!»

«А что… Мне нравится».

«Как всегда, все получилось по-твоему. Я ведь не о том начал».

«Удивил, слов нет. Конечно, я знаю. Думал, что прямо с утра и заведу старую шарманку. Решил прибегнуть к упреждающему маневру».

«С тобой сманеврируешь».

«Однако это тебя не отвадило, рискнул. Ни слова про шампанское, слишком банально. Попытка твоя засчитана… наполовину».

«Это как?»

«Как приз утешения».

«Еще минут десять меня бы утешили. Вон и Дядя Гоша еще дрыхнет без задних ног».

«Ну если Дядя Гоша… Друг мой, на олимпиаде лентяев ты бы не поднялся выше второго места».

«Знаю. Потому что я закоренелый лентяй. С бородой – шутка».