Тьма (сборник)

– Евреи приносят камни.

Спустя пару минут она осознала, что я не собираюсь больше ничего говорить, и пошла в направлении «Племени». Я смотрел ей вслед и позволил себе на несколько секунд расслабиться. Вероятно, подумал я, нам пора идти дальше. У нас сегодня еще астрономический час на экскурсии, билеты в театр марионеток на вечер, а утром самолет домой, в Кливленд. То, что дети устали, вовсе не значит, что они вытерпят здесь еще немного. Семь лет подряд я каждое лето вывозил учеников в познавательные поездки. «Потому что вам делать больше нечего, – сказал мне на прошлой неделе вечером один из «Племени». – О боже мой, я просто пошутил, мистер Джи», – тут же добавил он.

Я вынужден был успокоить его, сказать, что знал – он шутит, я всегда это понимаю.

– Точно. Верно, – сказал он и вернулся к своим товарищам.

А теперь я тер ладонью щетину на бритой голове, стоя на месте и моргая, а моя фамилия (так, как она пишется и произносится по-польски) снова мелькнула передо мной, как этим утром, – я увидел ее среди других фамилий, выбитых на стене синагоги Пинхаса. Земля подо мной закачалась, могильные камни будто разъехались в стороны по траве, и я, хватаясь за скамейку, рухнул на нее.

Когда я поднял голову и открыл глаза, вокруг меня столпилось «Племя», вихрь из бейсболок козырьками назад, загорелых ног и эмблем «Найк».

– Я в порядке, – поспешно сказал я, вставая, и, к великому облегчению, действительно ощутил, что все в порядке. Понятия не имею, что произошло, – поскользнулся?..

– Типа того, – сказала Пенни Берри, стоявшая с края, и я не стал глядеть ей в глаза.

– Айда, компания. Еще всего много.

Меня всегда удивляло, почему они делают то, что я скажу, поскольку по большей части они слушались. Дело не лично во мне на самом деле: общественный договор между учителями и учениками, возможно, самый общепринятый древний ритуал на этой земле, и его власть куда сильнее, чем многие думают.

Миновав последние могилы, мы вышли через низенькие каменные ворота. Головокружение, или что там это было, прошло, я чувствовал только легкое покалывание в пальцах. Сделал последний вдох тяжелого воздуха с запахом глины и травы, выросшей из тел в этой земле.

Переулок у Староновой синагоги был забит туристами, их кошельки и рюкзачки распахнулись, будто клювы цыплят-переростков. В эти открытые клювы с прилавков, расположенных рядами вдоль тротуара, отправлялись деревянные куклы, вышитые кипы и хамсы. «Прилавки как стены совершенно нового гетто, куда более изощренного», – подумал я. Это место в своем роде стало именно тем, что хотел сделать из него Гитлер, – Музеем Умершего Народа, вот только покупатели были потомками этого Народа и тратили деньги в таких количествах, о которых он даже не мечтал. Земля снова закачалась у меня под ногами, пришлось закрыть глаза. Когда я решился оглядеться, туристов передо мной уже не было, и я увидел прилавок – покосившийся деревянный ящик на массивных латунных колесах. Он кренился в мою сторону, висящие на гвоздя» марионетки скалились и стучали, а меж них высунулся цыган с серебряной звездой на носу. Он ухмылялся.

Цыган коснулся ближайшей к нему игрушки, и та закачалась на ужасной тонкой проволоке.

– Лох-утковай дивад-лоу, – сказал он, и я упал ничком вперед.

Не знаю, как я перевернулся на спину. Наверное, кто-то перевернул. Я не мог дышать. Живот сдавило, будто на нем уселось что-то тяжелое и деревянное. Я дернулся, судорожно схватил ртом воздух и открыл глаза. Свет ослепил меня.

– Я не… – сказал я, моргая, ничего не соображая. Я даже не был уверен, что окончательно потерял сознание. Должно быть, прошло не больше пары секунд. Однако свет резал мне глаза так, будто я месяц в могиле пролежал.

– Добрый день, добрый день, – сказал надо мной кто-то по-чешски. Я прищурился, моргнул и увидел сквозь слезы лицо цыгана, того, что был за прилавком, и едва не завопил.

Он коснулся моего лба и вмиг стал обычным человеком в красной бейсболке с эмблемой «Манчестер Юнайтед», черноглазый и с добрым взглядом. На пальце прохладной ладони, которую он положил мне на лоб, было обручальное кольцо, а пирсинг в виде серебряной звезды у него на носу отражал солнце.

Я уже хотел сказать, что все в порядке, но у меня снова вырвалось «я не».

Цыган сказал мне что-то еще. Был ли то чешский, словацкий или румынский язык? Я не слишком их различаю, да и уши еще слышали плохо. Внутри их ощущалось болезненное, настойчивое давление.

Цыган встал, и я увидел позади него моих учеников, столпившихся, будто их стянули тугим узлом. Увидев, что я смотрю на них, они заговорили наперебой, и я покачал головой, попытался их успокоить. Затем ощутил их руки, усаживающие меня. Мир вокруг не кружился. Земля не качалась. Прилавок с марионетками, на который я старался не смотреть, сохранял дистанцию.

– Мистер Джи, вы в порядке? – спросила одна из девочек визгливо, на грани паники.

А потом Пенни Берри присела рядом и поглядела, будто внутрь меня. Я почувствовал ее могучий ум за этими безмятежными глазами, серебристо-серыми, как замерзшее озеро Эри.

– Вы не… что? – спросила она.

И я ответил, поскольку выбора у меня не было.

– Не убивал моего деда.

Они усадили меня к столу в нашем гостевом доме у Карлова Моста и принесли стакан «чудесной воды». Одна из шуток в нашу нынешнюю поездку. Худенькая официантка в Терезине – «городе, уготованном нацистами для евреев», как говорилось в старом пропагандистском фильме, который мы смотрели в музее, спутала английское «айс» («лед») и «найс» («чудесный»), когда мы попросили воды со льдом.

Некоторое время «Племя» сидело на моей кровати, тихо переговаривалось и подливало воды в стакан. Прошло минут тридцать, я не упал снова, не нес ерунды, во всем походил на себя – угрюмого, основательного, небритого, – и они перестали обращать на меня внимание. Один из «Племени» бросил в другого карандашом. На мгновение я почти забыл о тошноте, дрожи в руках и марионетках на проволоке, танцующих у меня в голове.

– Эгей, – сказал я. Пришлось сказать еще дважды, чтобы привлечь их внимание. Обычно я так и делаю.

Наконец Пенни заметила.

– Мистер Гадежски хочет что-то сказать, – озвучила она, и все постепенно стихли.

Я положил дрожащие руки на колени под столом.

– Почему бы вам, дети, не сесть на метро и не съездить посмотреть на астрономические часы?

Члены «Племени» неуверенно переглянулись.

– Правда же, – сказал я. – Все в порядке. А когда вы еще раз в Прагу попадете?

Они хорошие дети, и эта неуверенность продолжалась еще пару секунд. А потом они начали выходить, один за другим, и я думал, что избавился от них, пока передо мной не встала Пенни Берри.

– Вы убили своего деда, – сказала она.

– Нет, – рыкнул я, и Пенни моргнула. Остальные резко развернулись и поглядели на меня. Я сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. – Я сказал, что не убивал его.

– Ой, – сказала Пенни. Она отправилась в эту поездку не в силу какого-либо семейного или иного отношения к теме, а просто потому, что это был самый интересный способ провести месяц. Пенни пыталась давить на меня, поскольку подозревала, что из меня можно выжать что-нибудь более захватывающее, чем из достопримечательностей Праги. А этого ей всегда сильно хотелось.

Может, ей просто было одиноко – неуютно быть ребенком, которым она, по сути, не являлась, неуютно в мире, частью которого она себя не ощущала Во многом это делало ее схожей со мной и могло объяснить, почему она так меня раздражает.

– Это глупо, – сказал я. – И это не так.

Пенни не пошевелилась. Маленький деревянный человечек на черной сосновой ветви в моей памяти задрожал, дернулся и начал раскачиваться из стороны в сторону.

– Мне надо записать кое-что, – сказал я как можно мягче. И солгал. – Возможно, покажу тебе, когда закончу.

Спустя пять минут я был один в своей комнате с полным стаканом пресной воды, с песком на языке. Шею палило беспощадное солнце, а в ушах стояло это ужасающее прерывистое дыхание, как трещетка гремучей змеи. Впервые за много, много лет я был дома.