Страница 22 из 23
Английский курьер еще не приехал[142]. Гейтсбери подошел ко мне и спросил меня, что говорил Государь о reform bill’е. Я ответила ему:
– Его Величество не говорит об этом с фрейлинами. Он разговаривал с гр. Нессельроде, а я не интересуюсь политикой.
– Неужели? – сказал Гейтсбери. – Это странно.
Леди Гейтсбери была так озабочена, что забыла разбранить Сесиль (мисс Акорт), танцевавшую мазурку с М., которого леди Гейтсбери, Бог знает за что, ненавидит[143].
Маленький вечер, интимный и прелестный. Государь очень разговорчив, в отличном настроении и даже весел. Михаил Павлович сказал ему, что следствие над X. кончено; оказалось, что X. оклеветан, в полку не найдено ни беспорядков, ни казнокрадства. Великий Князь сам производил следствие. Офицеры, унтер-офицеры и старые солдаты были возмущены тем, что оклеветали их полковника. Один из старых солдат с шевронами сказал Великому Князю: «Нам завидуют, что у нас такой полковник, и хотят отнять его у нас».
Все это привело Государя в хорошее настроение. Великий Князь провел вечер у Императрицы; министров не было. Нессельроде пришел только на минуту, чтобы прочитать Его Величеству депешу, так как в этот вечер отсылают курьера в Вену и Нессельроде отправился, чтобы отпустить его. Государь пришел к Императрице в 9 часов. Войдя, он сказал ей:
– Сегодня вечером я в отпуску. Могу отдохнуть.
– Тем лучше, – ответила Императрица, – это так редко. Когда К. П., К.Т. и другие у вас, то остаются до самого ужина.
На вечере были: Жуковский, Сесиль Ф.[144] и Виельгорский, пришедший, чтобы читать; я дежурила. Другие фрейлины, родители которых живут не во дворце, ездят к ним, ездят и в театр гораздо чаще меня, так как театр вызывает у меня мигрень; я езжу только на очень хорошие пьесы, а главное, на хорошие оперы[145]. Императрица так добра, что часто спрашивает у дежурной фрейлины: не желает ли она быть свободной вечером, и избавляет ее от вечернего дежурства, а я дежурю так охотно! Я всегда могу позже поехать к Карамзиным или сделать вечер у себя на «чердаке»[146]. Императрица, отпуская меня, часто говорит: «Я полагаю, что вы с Жуковским едете к милым Карамзиным. Пожелайте от меня Екатерине Андреевне всего хорошего».
Вчера Его Величество заставил меня прочесть строфы из «Евгения Онегина», доверенные мне Пушкиным. Находят, что я читаю хорошо. Государь был доволен чтением, он терпеть не может напыщенности. Он спросил меня:
– Составляют ли эти стихи конец песни? Мне кажется, что последняя песня, которую я читал, была закончена.
– Это наброски, Ваше Величество, – ответила я, – Пушкин только хотел, чтобы вы прочли их на случай, если он напишет еще главу, куда они войдут. Он утверждает, что часто видит во сне стихи и что они одни только и хороши.
Государь улыбнулся:
– Скажите ему от меня, что я прошу его видеть таких снов побольше, так как для русской поэзии это прекрасные сны.
Тогда я сказала:
– Пушкин говорил мне, что русский язык алмаз и что он подходит ко всякого рода поэзии.
Государь опять улыбнулся:
– Алмаз для того, кто умеет его гранить.
Он оставил у себя стихи, чтобы перечитать их.
Императрица передала мне стихи Пушкина от Государя, уехавшего в Гатчину на чьи-то похороны. Она заставила меня перечитать эти стихи и объяснить то, что нехорошо понимала. Затем она сказала мне, что удивляется, как мало восхищаются талантом Пушкина, что в Германии Шиллер и Гёте прославились очень быстро, а русское общество слишком равнодушно к родной литературе. Она, которая так любит великих немецких поэтов и знает наизусть множество стихов Шиллера и Гёте, была поражена равнодушием окружающих ее людей к русским поэтам. Сесиль тоже была поражена этим, когда приехала в Петербург.
Сегодня вечером Государь был расположен рассказывать. Не было министров с бумагами, и он отдыхал. Нас было мало, я дежурила вместо Софи[147], – она больна. Жуковский, Сесиль и Виельгорский приглашались каждый вечер zum Tee und Suppe (на чай и ужин [нем.]).
Государь говорил с Жуковским о Веймаре. Он видел Гёте у Марии Павловны.
Императрица сказала ему:
– Черненькая говорила мне как-то, что хотела бы видеть вас вместе с Гёте.
– Почему? – спросил Государь.
– Скажите почему, – прибавила Императрица.
– Потому что у вас античная и классическая голова, – ответила я, – голова Юпитера, а у Гёте также античная и классическая голова; Пушкин говорил мне, что это очень редко встречается.
Государь засмеялся:
– Правда, у меня голова Юпитера? какого же: Громовержца, Капитолийского или Статора? их много!
– Когда Ваше Величество разгневаны, то Громовержца, – ответила я, – а вообще – Капитолийского.
Государь засмеялся еще больше:
– У Гёте в самом деле голова Юпитера Статора, прекрасная голова. Он произвел на меня сильное впечатление своим спокойствием, своим серьезным и безмятежным видом; он внушает почтение своим спокойствием и простыми манерами. Я был еще очень молод, когда увидал его, мне еще не о чем было разговаривать с ним, я слушал старших. Я никогда не слыхал от него ни одной банальной фразы. Он говорил обо всем с оригинальностью гениального человека, человека с собственными, а не заимствованными мыслями. В один из вечеров он рассказал нам о своем свидании с Наполеоном и прибавил, что он был изумлен, когда узнал, что Наполеон читал «Вертера» с удовольствием.
«По-моему, – сказал Гёте, – он должен был только читать „Илиаду“ и „Неистового Роланда“».
Затем Гёте рассказывал, что у Наполеона была классическая голова, что он походил на бюст молодого Августа, а Байрон был похож на греческого бога. У Гёте была копия портрета Байрона еще очень молодого. Он нам показывал его.
– Ваше Величество видели Байрона в Лондоне в 1814 году? – спросил Жуковский.
– Мне его показали в парке; он сидел на скамье. Он поразил меня своей красотой, особенно своими глазами, лбом и ртом. Я прошел мимо скамьи, он встал и поклонился мне. Затем я видел, как он пошел, ужасно хромая, но он был так хорошо сложен, за исключением хромой ноги, что, даже прихрамывая, не был неграциозен. Говорят, он очень страдал от этой ноги. Байрон ненавидел регента, а так как этот принц внушал и мне такое же отвращение, как и моему брату, то Байрон стал мне еще симпатичнее, хотя я и не одобрял его образа жизни. Но и все общество того времени не заслуживало одобрения. Регент не любил никого, даже дочь.
– Расскажите им про тот вечер, когда у вашей сестры говорили о «Вертере», – сказала Императрица.
Государь улыбнулся и согласился.
– Я вижу, что это интересует Вечную Принцессу Жуковского, – сказал он. – Гёте спросил меня, что я думаю о «Страданиях Вертера» и о самом Вертере. Признаюсь, это меня смутило немного. Как в мои года высказать Гёте мнение о его книге! Но он настаивал, и я сказал, что Вертер показался мне слабохарактерным человеком, мнящим себя сильным, и что, может быть, Шарлотта была бы несчастна с ним, потому что она была женщина, желавшая и уважать, и любить в одно и то же время, и это чувство облагораживало ее. Представьте, что Гёте был очень доволен моим ответом. Он рассказал нам, что в Ветцларе он знал всех действующих лиц этого романа, что Вертер – это некий Жерузалем, судя по имени, должно быть, еврей; он познакомился с ним в маленьком городке. Шарлотта была дочерью некого господина Буффа. Она имела большой успех в Ветцларе, все за ней ухаживали, не исключая и Гёте. Сестра говорила мне, что он в совершенстве описал жизнь немецких буржуа того времени; в Германии и до сих пор живут с той же патриархальной простотой. Я сказал Гёте, что меня именно очень заинтересовало описание этого общества. Сестра сказала мне также, что Гёте был влюблен в Шарлотту, но уступил ее своему другу Кестнеру, бывшему тогда уже ее женихом, а сам уехал во Франкфурт, потому что не хотел жениться на Шарлотте. Иные думают, что Жерузалем лишил себя жизни от любви к m-me Кестнер, а иные, что от любви к другой даме. Это был слабый, романтичный характер; он заинтересовал Гёте как тип. Гёте с самых молодых лет был так наблюдателен, что ничто не ускользало от него. Мне нравится больше всего в его романе описание характеров, даже наименее поэтических, и описание жизни немецкого общества. Гёте говорил при мне, что он никогда не думал выставлять самоубийство интересным и что он считает самоубийство малодушием. Я был совершенно согласен с ним. Не его вина, если Вертеру подражали и если были настолько сентиментальны и романтичны. Он именно дал в Шарлотте тип женщины с сердцем и нисколько не романтичной, тип добродетельной женщины не только доброй и благородной, но вместе с тем очень остроумной и веселой; она остается верна своему жениху и вообще гораздо выше Вертера.
142
Он прибыл только на следующее утро.
143
Моя мать была дружна с мисс Акорт, дочерью лорда Гейтсбери. М. – это граф Моргенстиерна, один шведский дипломат; он ухаживал за Сесиль, и леди Г. его возненавидела. Он был дружен с ганноверским дипломатом де Малорти, ставшим позже обер-гофмейстером короля Георга. Чтобы отомстить этим двум друзьям, леди Гейтсбери прозвала Малорти «mal rôti» (недожаренный [фр.]), а Моргенстиерна «mal bâti» (недоделанный [фр.]). Она была очень забавная и очень горячая. Пушкин любил ее поддразнить и разозлить. Лорд Гейтсбери был и умный, и очень оригинальный, как и многие из англичан. Пушкин с удовольствием встречался с дипломатами трех великих держав того времени: Англии, Франции и Австрии. Граф Фикельмон, m-r де Барант и англичане очень ценили Пушкина.
Здесь говорится о первом чтении реформ-билля, когда он прошел в палате общин большинством только одного голоса.
144
Моя мать почти всегда упоминает о присутствующих лицах. Сесиль, друг молодости Императрицы баронесса Фридерихс (рожденная графиня Туровская). Она приехала в Россию и вышла замуж за барона Фридерихса, одного из шталмейстеров двора. Его служба была очень хлопотливая, так как обер-шталмейстер бывает всегда старик и появляется только на больших церемониях, как и обер-шенк, обер-камергер, обер-церемониймейстер, обер-егермейстер. «Equerry» английского двора также многочисленны. В деревне приглашали по вечерам мало народу, только близких. Именно на таких вечерах велись долгие разговоры, особенно в деревне, тогда как в городе приглашалось по вечерам много народу.
145
М-me де Ховен смотрела заранее русские, французские и немецкие пьесы, чтобы судить, могут ли смотреть их молодые девушки, и сопровождала их в большую царскую ложу против сцены. Боковые ложи в бенуаре и в бельэтаже направо от сцены предназначались для царской фамилии. Налево от сцены – ложи министра двора и директора императорских театров (в бенуаре). Царская фамилия часто ездила в нижнюю ложу. Великие Князья и Великие Княгини ездили в эту ложу, а также и в среднюю.
146
Фрейлины жили в третьем этаже, но так как комнаты во дворце очень высокие, то фрейлины говорили: «Мы живем на чердаке». По числу ступеней это равнялось 5-му этажу.
147
M-llе Кутузова; она была очень плохого здоровья. Была еще Софи Молен и Софи Урусова, но здесь говорится о Кутузовой.