Страница 21 из 23
Государь рассмеялся и сказал:
– Я согласен, а пока я поручаю тебе быть его историографом и разрешаю тебе заниматься в архивах.
Искра ничего лучшего не желает. Он в восторге[134].
У меня был гр. Моден. Говорили о пребывании Людовика XVIII в Митаве, и граф рассказал мне про герцогиню Ангулемскую следующий случай. Она вообще избегала всякого намека на свое заключение в Темпле и как можно реже говорила об этом. Двор находился в Сен-Клу (кажется, в 1819 году). Герцогиня встретилась в парке с садовником, он ей поклонился, герцогиня пристально взглянула на него и упала в обморок. Пришлось отнести ее в замок. Вечером она послала садовнику денег, а короля просила перевести его на другое место. Вид его слишком расстраивал ее, так как оказалось, что садовник прежде был одним из тюремных сторожей в Темпле и ему случалось мести пол в ее тюрьме. Он обходился с нею очень гуманно и вежливо, никогда не заговаривал с нею и когда встречался наедине, то снимал перед нею шапку; прочие никогда этого не делали и даже садились на единственный стул в ее камере. Герцогиня велела поблагодарить его за гуманное обхождение. Сколько должна была она перестрадать, чтобы после стольких лет взволноваться до такой степени! Великий Князь говорил мне, что Император Александр очень уважал герцога и герцогиню Ангулемских. Он не любил короля Людовика XVIII, бывшего страшным эгоистом, а гр. д’Артуа ему был симпатичен. Талейран внушал ему недоверие. У него был очень тонкий ум, но он был большой циник. В сущности, он предал всех, кому служил: Директорию, Наполеона и Бурбонов.
– Эти господа называются, – сказал мне Великий Князь, – политическими и практическими людьми, а я их зову иначе.
Говорили про г-жу Крюднер. Она познакомилась с Государем после Венского конгресса, в эпоху 100 дней, и видела его раз в Штутгарте, а затем в Гейдельберге. Они долго беседовали, и она последовала за ним в Париж. В 1815 году Меттерних, ненавидевший г-жу Крюднер и не любивший барона Штейна, сделал все возможное, чтобы перессорить их с Государем. Государь не любил Меттерниха и Кастельри, но относился с уважением к его преданности своему отечеству. Если бы не Россия и не посредничество Государя, они в 1815 году разорвали бы Францию на части. Одно время Государь был очарован Наполеоном, но недолго. Уже Император Павел хотел было заключить союз с генералом Бонапарте.
– C’était un diable d’homme (Это не человек, а дьявол [фр.]), – говорил Михаил Павлович, а Меттерних, боявшийся его, недолюбливал Бурбонов.
Веллингтона очень уважали; он был благороден во всем. На Венском конгрессе престарелый князь де Линь походил на привидение из прошлого столетия. Про Екатерину он говорил с благоговением, он не забыл своего пребывания в Петербурге. Поццо ди-Борго был откровенен, не будучи искренним; Блюхер был настоящим капралом и очень недалек. Поццо был даровит. В то время совсем напрасно не отдавали должного генералу Йорку[135]. Английский регент сильно коробил Государя своими рискованными выражениями, он был дурно воспитан. В 1814 году Государь съездил в Мальмезон; он посетил несчастную Жозефину, а два дня спустя она скончалась от жабы. Положение принца Евгения было ужасно, его очень жалели в Вене, его жена была очаровательна, она отличалась чувством собственного достоинства и нравственными качествами.
Я много расспрашивала Великого Князя, потому что все это очень интересует Пушкина; он любит историю и просил меня записывать все, что услышу об исторических лицах и о подробностях, мало известных публике. Он находит, что Великий Князь очень остроумен от природы и что он, не задумываясь, одним словом умеет охарактеризовать человека и, без всякого недоброжелательства, быстро подмечает его слабую сторону.
Затем явился Ланжерон[136], и мы с ним говорили о милом герцоге (Ришелье), который всегда всеми был любим и уважаем. Великий Князь говорит про него: «Это был рыцарь с благородным сердцем и прекрасною душою, и Россия обязана ему процветанием Одессы».
После этого он дразнил Ланжерона его рассеянностью и сказал ему:
– Признайтесь, что вы заперли Государя в вашем рабочем кабинете.
На это Ланжерон ответил:
– Увы, это правда; я уступил мою квартиру Его Величеству, а когда он разрешил мне удалиться, то по привычке уходя запирать кабинет, я повернул ключ, положил его себе в карман и повел гулять моих собак. Через час Государь позвонил. Дверь оказалась запертой; меня искали повсюду и наконец нашли на морском берегу. Я откровенно признался Его Величеству, что я про него совершенно забыл. С обычной добротой и милостью Государь сказал мне: «В другой раз, любезный Ланжерон, хоть доверьте мне ключ».
Говорят, что Император Александр умер от крымской лихорадки, которой он заболел, когда однажды вечером посетил могилу г-жи Крюднер. Она удалилась в Гаспару к своей приятельнице кн. Голицыной. Ее другой верный друг, кн. Мещерская, жила в Криасе. Государь посетил их, а когда возвращался в Гаспару, с ним сделался озноб. Вилье[137] прописал ему хинную корку по совету этих дам, так как в Крыму все страдают лихорадками. Затем Государь очень утомился, и у него сделалась рожа, к чему он был склонен, как и моя мать. Мой отчим говорил мне, что, когда Государь приехал в Таганрог[138], у него сделался сильный припадок лихорадки и рожа возобновилась. Он не был особенно крепкого здоровья.
Я просила Ланжерона не говорить дурно о моем beau-père (отчиме [фр.]) в его присутствии; он зовет его «хромым чертом», это меня смущает.
Затем говорили о княгине Ливен[139], и Великий Князь сказал:
– Я очень люблю Жан-Жака, он скучен, но зато олицетворенное прямодушие.
Рассеянный Ланжерон всегда точно с неба свалится; он обратился к Великому Князю и с негодованием спросил:
– Как, Ваше Высочество, вы любите Жан-Жака, вы находите его достойным уважения, находите в нем прямодушие? Он вовсе не скучный, вы, значит, не читали его «Confessions»! Достойный уважения, это уж слишком!
Великий Князь и Моден разразились хохотом, и Михаил Павлович спросил Ланжерона, о ком говорили.
– Кажется, о Жан-Жаке? – ответил Ланжерон с жеманным видом. – Я совсем не рассеян теперь.
– Да, – ответил Великий Князь, – о Жан-Жаке, но мой Жан-Жак хотя и рыжий (roux), и его даже находят глупым (sot), но все-таки он не Жан-Жак Руссо, а сын нашей доброй княгини Ливен, которая драла меня за уши в детстве и все-таки была обворожительна.
Ланжерон вздохнул:
– Да, ведь в самом деле вы говорили о княгине Ливен, я, кажется, думал о чем-то другом.
– О чем же вы думали? – спросил его Моден.
– Думал о том проклятом ключе; если бы я его потерял, пришлось бы звать слесаря, чтобы открыть дверь, и вся Одесса узнала бы, что я запер Государя. Я прослыл бы за дурака, все бы смеялись надо мной. К счастью, никто ничего не узнал[140].
Вчера вечером из Лондона приехал курьер и привез известие, что «reform bill» прошел в палате общин[141]. Государь послал за Нессельроде; они долго разговаривали.
Так как я должна была ехать на бал к Лаваль, Императрица позволила мне идти наверх в девять часов, чтобы одеться; она сказала, чтобы я пришла показаться, потому что я надевала подаренное ею платье из розового крепа, вышитого серебром. Государь сказал мне: «Если Пушкин будет на балу, объявите ему, что билль прошел, он думал, что не пройдет». Я приехала на бал очень поздно; в первой же комнате я встретила Пушкина и передала ему поручение Государя. Сверчок сейчас же побежал отыскивать леди Гейтсбери; она ярая тори. Пушкин объявил ей новость и иронически поздравил се. Она рассвирепела и крикнула ему: «Вы такой же ужасный радикал, как Байрон; все поэты радикалы». Это так понравилось Пушкину, что он смеялся до слез. Я танцевала мазурку с «ужасным радикалом».
134
Моя мать сделала юмористическое замечание по этому поводу: Уваров, недовольный тем, что Государь назначил Пушкина на место Карамзина, жаловался Карамзиной, думая ей угодить. Она отвечала очень сухо: «Я в восторге; если бы Государь только знал, какое он доставляет мне удовольствие. Муж мой также одобрил бы его». Моя мать прибавляет: «Уваров полагает, что надо быть лысым, беззубым, пузатым и носить очки, чтобы быть ученым! Или же быть Уваровым, или по меньшей мере Устряловым».
135
Его даже обвинили в измене, но впоследствии к нему отнеслись справедливо.
136
Гр. Ланжерон был, после герцога Ришелье, одесским генерал-губернатором. Он до того был рассеян, что говорил моей матери при генерале Арнольди (ее отчиме): «Как жаль, дитя мое, что ваша матушка предпочла мне этого хромоногого черта, а то я был бы вашим отчимом». Ему хотелось жениться на моей бабушке. Генерал Арнольди представлял собой также своеобразный тип. Когда под Лейпцигом ему ядром оторвало ногу и она держалась только на одном мускуле, он еще около четверти часа просидел на лошади, истекая кровью; наконец он лишился чувств и пришел в себя уже после того, как у него отняли ногу до половины бедра. Тем не менее он участвовал в кампании 1828–1829 годов под начальством Дибича. Его обходное движение во главе артиллерии решило судьбу сражения при Кулефче, после чего турки, оттесненные к Адрианополю, подписали Адрианопольский мир. Он был большой поклонник дисциплины по отношению к своим родным детям и к пасынкам. Он наводил страх на солдат, хотя заботился об их пище и платье; он был безжалостен к поставщикам армии, если они воровали. Он даже приказывал бить их палками, и проворовавшегося солдата секли безжалостно. Он был известен своим вспыльчивым и жестоким нравом. Вместе с тем он ни с кем не стеснялся. Так, раз Государь Николай Павлович встретил его в Летнем саду и назвал его Захаржевским. Так звали генерала, у которого отняли ногу вследствие несчастного случая. Арнольди, ростом с Государя, сухой, лицом похожий на угрюмого льва, с громадными усищами, был полным ему контрастом. Государь перепутал имена, и Арнольди не двинулся. Увидя это, Государь подошел к нему и сказал, смеясь: «Я ошибся в имени, Арнольди, я назвал тебя Захаржевским, меня сбила с толку твоя деревянная нога; в настоящее время в Петербурге без ноги только ты, Бистром и он». Арнольди поклонился: «Бистром оставил свою ногу на поле сражения, я – при Лейпциге, Ваше Величество, а между мною и Захаржевским та разница, что я командую артиллерийскими парками, а Захаржевский подметает парк в Царском Селе!» – «Какой ворчун, – ответил ему Государь, – извини меня за рассеянность, я очень занят». «Ворчун» тогда успокоился.
137
Тогда не было хинина. Крымская лихорадка была мало известна. Сэр Джеймс Вилье был доктором при Александре I и хирургом в нашей армии в 1812 году.
138
Генерал Арнольди командовал артиллерией в Таганроге в 1825 году.
139
Кн. Ливен – воспитательница дочерей Императора Павла. Она тогда только что умерла. Ее сына звали Жан-Жаком, он был рыжим, и известная острота сочинена на его счет.
140
Ланжерон заблуждался: весь город знал про это. Он славился своею рассеянностью. У него была привычка говорить громко со своими собаками и рассуждать с ними о людях; он говорил им все, что приходило ему в голову. У него была страсть к мопсам, и он говорил с ними на русско-французском языке. Он рассказывал моей матери о своих браках. «Моя первая жена, – говорил он, – была m-lle de la Vaux Pallièrc. Я женился на ней, когда она была еще очень молода, четырнадцати лет; мы немного с ней виделись: я эмигрировал, а она умерла во Франции, но в собственной постели. После этого у меня родился сын от прелестной женщины, но не от жены; это Одран Ланжерон. Когда ваша дорогая матушка овдовела, я явился к ней, бросился даже перед ней на колени, а она мне сказала: „Встаньте, Ланжерон, если бы вы и десять лет простояли передо мной на коленях, вы бы и тогда меня не тронули!“ Да, это так. Тогда я встретил вторую m-me де Ланжерон. M-lle de la Vaux Pallièrc была незнатного происхождения, но вторая m-me де Ланжерон была безо всякого происхождения; это девица Бример. Я не знаю, какой черт дернул меня жениться на ней, она некрасива и глупа. Император Александр спросил меня: „Где вы отыскали ее, Ланжерон?“ Я ответил ему: „В Черном море, Государь. Впрочем, я видаюсь с ней как можно меньше“». Эксцентричность Ланжерона была известна.
141
«Парламентская реформа» 1832 года. (Примеч. переводчика изд. 1894 г.)