Он говорит

Видал я сумасшедшего человека в другом совсем месте.

Однажды нас погнали снимать фильм про Чернобыльскую зону. Ну, как – погнали? Как-как… Деньги нас туда погнали, вот как. Денюжка уже немалая, не те три рубля, что мы тогда санитарам совали.

Я в этой Зоне видал много народу из тех, что вернулись обратно в леса. Живут безо всякой власти, в земле копошатся. Странный, понимаешь, призрачный мир.

И вот там я встретил одну старуху – она всю жизнь прожила в крохотном белорусском селе, где двери, вестимо, не запирались. Все друг друга знают. А после аварии, немного спустя, пришли к ним лихие люди грабить – да что там грабить, цветмет, медные провода, и всё такое по мелочи. Ну и потом, подожгли деревню. Погорельцы разбрелись куда-то, а старушка осталась.

Дом этой старушки не сгорел, но она помутилась рассудком. То, что люди, не немцы какие-то, а наши, могут поджечь деревню, так ей в голову стукнуло, что она стала жить в одном том пожарном дне.

Никакой памяти у неё не было. Она вставала, занималась своими делами, смотрела в мутное окно, дальше был пожар – и жизнь обнулялась. И на следующий день было мутное окно, белорусский лес за ним, потом пожар, и всё. Лет тридцать она жила в одном этом дне – по сравнению с этим истории про американских сурков смешны и нелепы.

Утро, ведро воды из колодца, две картошки в кастрюльке, засиженное мухами окно, а потом – пожар.

Тридцать лет, понимаешь.

Тридцать лет».

Он говорит: «Вот мы тут давно уже лежим, ждём процедур, а пока я расскажу вам о разных ценностях.

Однажды я видел живого министра. Правда министр был бывший, но это дела не меняет. Министр читал лекцию про Вебера и протестантскую этику. Говорил он и про либеральные ценности.

Министр был из той породы людей, что были выпестованы в особое время, людей успешных, но отчего-то с жаром пересказывающих вчерашние новости и вчера прочитанные книги, забывая, что кто-то мог прочитать эти книги много лет тому как.

Министр блеснул юношеской любовью к Дос Пассосу, но отказался говорить о литературе нынешней. Такие как он, в шестьдесят прочитали то, что большинство студентов теперь читают на втором курсе, а более продвинутые их шестидесятилетние сверстники прочитали давным-давно, когда выучили иностранные языки.

И вот запоздалое открытие так удивило эту особую породу людей, что все они превратились в старинно-рекламных продавцов колбасных отделов, которые, прежде чем что-то взвесить, долго трут бляху отличника торговли. Но то, что они норовят взвесить, давно описано в истории про коньяк, что выпила преподавательница французского языка, всю жизнь воздерживавшаяся от алкоголя.

Эту историю, кстати, рассказывает Остап Бендер.

Я был готов простить правым и, кстати, этому министру, криво воплощённые программы, но вот криво написанные, плохо рассказанные – нет. Дело в том, что идея либерализма в России скомпрометирована. А успех любых радикалов не в их идеологической или эстетической красоте, а в том, что нормальный обыватель разочарован в либералах, ну, то есть, людях, что так себя называли, которым дали поруководить страной. После нашей встречи я нашёл официальную статью, которая написана примерно таким языком: “Это дополнение выводит нас за пределы смыслового поля идеального типа, но оно существенно для прояснения некоторых особенностей сознания именно российских граждан…”

Итак, министр говорил сам, говорили и другие люди, причём все говорили об этих виртуальных ценностях, хоть мой приятель и заметил тут же, что у нас часто исторические привычки называются духовными ценностями.

Тогда-то я поднял руку и спросил о том, нельзя ли мне узнать список этих либеральных ценностей. Отчего-то министр начал гнуться и ломаться как пряник. Вернее, он начал на меня глядеть как партизан на допросе, но, путая след, говорил и говорил, что сейчас их перечислять не следует, но у него есть статья – о либеральных ценностях, и о ценностях демократических.

– Да я вам вышлю, – сказал он, наконец. – Вышлю, не сомневайтесь.

Я, встав, и пройдя сквозь ряды столов, положил ему на кафедру свою визитную карточку.

И, ясное дело, хоть прошло немало времени, по-прежнему живу без либеральных ценностей.

И без демократических – тоже».

Он говорит: «Да это что? – я про предыдущую историю с либеральными ценностями.

Я другую расскажу.

Однажды я сидел на каком-то докладе в секции хлопобудов и будохлопов. Доклад, впрочем, делал городской сумасшедший. Есть такое правило – если человек выглядит как городской сумасшедший, ведёт себя как городской сумасшедший, говорит как городской сумасшедший, то он городской сумасшедший и есть.

Так вышло и здесь.

Я, впрочем, часто манкирую правилом определения городских сумасшедших, за что меня жизнь наказывает. С другой стороны, они часто становятся предвозвестниками удивительных и сакральных истин.

Итак, я сидел во втором ряду конференц-зала и слушал доклад про Россию и Европу. За свою жизнь я прослушал не менее сотни докладов на эту тему, оттого я знаю, что вся эта тема сводится к тому, что на слово “Россия” в русском языке нет неприличной рифмы, а на слово “Европа” – есть.

Докладчик тут же сказал, что “Европа на протяжении последнего тысячелетия была централизованным государством” Он продолжал говорить, а я терпел. Докладчик, собственно развивал мысль, что оттого, что Россия и Европа имеют христианские ценности, они (Россия и Европа) должны объединиться.

Наконец, он сказал, что «христианские ценности сформулированы в двенадцати заповедях». Это меня очень взволновало, потому что я как-то уже потерпел поражение с либеральными и демократическими ценностями. Теперь, подумал я, можно отыграться на христианских, что идут прямо ко мне в руки. Поэтому и я решил уточнить short list. Я честно спросил докладчика – каковы эти ценности.

Докладчик посмотрел на меня, как на лоха. Он посмотрел на меня, как на последнего лоха.

– Христианские ценности сформулированы в двенадцати заповедях Моисея, – сказал он.

Вот это было круто. Я понял, что для лохов у Моисея было десять заповедей, а ещё две – для правильных пацанов. Вместе с барабаном, да.

Тут я набрался мужества и попросил перечислить.

Докладчик перечислил.

Я понял, что не узнал в этом изложении ни одной. Это всё были другие заповеди.

Они были вообще другие, и я не мог запомнить ни одной. Не про меня была эта честь, я был помечен как шельма.

Оставалось стать в переходе со скрипочкой».

Он говорит: «Время идёт, а я не стал тем, и не стал этим. Миноносец под моим командованием не войдёт в нейтральные воды – из своих не выйдет. Помнишь, кто сказал? Нет? А я вот много помню всего ненужного. К примеру, дождь в горах зимой. И ещё помню, как был Гулливером. Но обо всём по порядку.

Дожди в горах совсем не то, что дожди в городе. Ты ближе к небу, и иногда видишь облака внизу.

Дождь не капает, капли не успевают разогнаться, покидая тучу. Этот горный дождь окружает тебя – справа и слева, он заходит снизу, всё мешается – пот и вода.

Однажды дождь шёл весь день, и весь день нужно было идти по скользким камням. Вода смыла снег, проникла всюду, а, главное, быстро намочила спину И это было очень хорошо, потому что самое главное – перестать чувствовать отдельные капли.

Но к вечеру, вернее, к сумеркам похолодало. Огня не разведёшь, и каждая веточка была в аккуратном чехольчике изо льда. Угрюмо было и сыро, будто внутри кадра из старой хроники, где мёрзнут американские солдаты в Арденнском лесу.

Мы, мальчики, устраивались в сырых норах, и на всё это падал, кружась, горный снег. Небо было неотличимо от склона, а чёрная нитка от белой.

Я по привычке выпростал руки наружу и заснул. Проснулся я оттого, что не мог повернуться. Легонько повёл руками, и почувствовал, что стал похож на Гулливера, попавшегося в плен к лилипутам. Это сравнение пришло позже, через несколько лет, а тогда я был просто маленьким животным, спящим в горах. Мыслей не было, не было сравнений, не было ничего. Накативший страх был тоже животным. Я дёрнулся ещё раз как пойманный зверёк, суетно, совсем непохоже на Гулливера, и понял, наконец, в чём дело.