Страница 28 из 39
— Но ее поймали.
— Да. И еще у меня заболел зуб.
— Такое может случиться только в военном городке. Я имею в виду не зуб, а все вместе… Я с семи лет живу в военных городках. В них есть своя прелесть. Хотя… Когда я пыталась хандрить и твердила, что мне надоели военторг и кинофильмы два раза в неделю, что здесь невозможно жить, отец говорил: жить — это вовсе не значит брать, а что отдать, дочка, у нас всегда найдется…
— Правильно говорил…
— Он всегда говорил правильно. Я все чаще ловлю себя на том, что повторяю его слова, выдавая за свои… Но с тобой я не хочу так… Считай, что это он говорит, а не я. Ты можешь мне верить.
— Я знаю… Да, могу.
В буфет заглянул патруль, однако, узнав Лилю, патрульные вежливо поздоровались и вышли.
— Пора, — сказала Лиля. — Время…
Поезда здесь никогда не опаздывают. Короткие расстояния, короткие стоянки. Задерживаться негде.
Дежурный по станции — самый главный на перроне. Лапа семафора задрана вверх. Добро пожаловать. И вот паровоз показался. Рельсы дрожат. И во мне дрожит что-то. Может, это и есть душа. Трясется, как будильник. Но я, конечно, виду не подаю. Целую Лилю на перроне, при всех.
— Когда теперь свидеться придется?
— Скоро, — говорит Лиля. — Скоро… Училище, которое ты выберешь, будет в Москве.
— Не выберу… Какой из меня офицер? Вот-вот заплачу.
— Не смейся. Ты подумаешь. У тебя есть время. Целых семь месяцев. Ты обещаешь?
У нее такие глаза… И проводник уже возвращает ей билет.
— Обещаю, — говорю я. — У меня целых семь месяцев. Обещаю…
А колеса больше не стоят на месте. Они еще вращаются очень медленно, но платформа уже плывет назад. Я иду за вагоном. Но он опережает меня. Лиля выглядывает из тамбура. Машет мне. Что это у нее в руке? Что? Ракушка. Моя ракушка, пахнущая махоркой.
— Обещаю! — кричу я. И в слове этом вмещается все, что я хочу ей сказать…
— Обещаю!
А потом…
И опять лил дождь, холодный, чистый. Он стегал листья. Они льнули к земле — желтые, красные, будто кусочки пламени. А земля еще ненадежно держала их, обнимая мелкими песчинками.
Темнело… Не потому, что шел дождь. Просто была осень. Солнце убегало теперь за горизонт гораздо раньше, чем в июне, июле месяце…
Лиля уехала летом. Но я до сих пор помню, как куцый поезд скрылся за поворотом. А я стоял на платформе и смотрел ему вслед с такой грустью и растерянностью, словно опоздал в свой вагон… Я повернул голову и увидел серое здание станции, полосатый шлагбаум и машину из нашей части, которая всегда приезжала к выборгскому поезду за почтой.
Я забрался в кузов, положил руки на кабинку. Навстречу неслись телеграфные столбы, желтые дорожные знаки и припыленные, словно поседевшие деревья. Справа разворачивалось полковое стрельбище. Траву уже скосили. Копны свежего сена возвышались между мишенями.
Машина остановилась у военторга. Я слез, чтобы купить сигарет. Перекошенная кирка занимала полнеба. Она матово блестела цинковой крышей. Трубы духового оркестра старательно выводили мелодию вальса, грустную-грустную, и она плыла над магазином, над пыльной раздавленной дорогой и уплывала куда-то за озеро. А потом оркестр смолк. И я услышал голос Лили:
Это полковой радист записал ее песню на магнитную пленку. Что-то сжалось у меня в груди, а мир вдруг стал таким ярким, будто я хотел рисовать его красками.
…Я смотрю на дождь. Вижу, как темнеет небо. По дороге на Рыбье озеро спешит ручей. Дорога красивая. В ней что-то от змеи, желтой, гибкой. И эти обнаженные березы на фоне голубых елей. Такое увидишь лишь здесь. Я, конечно, уеду отсюда. Я обещал. Но мне всегда будет помниться эта дорога на Рыбье озеро. В жизни есть такое, что мы должны помнить, как хорошие стихи. Помнить… Неужели счастье всегда в прошлом? Кто мне ответит? Может, старшина Буряк. Он, оказывается, неплохой парень. Он кладет на мое плечо свою тяжелую, как лопата, руку. И говорит:
— Что, командир? Задумался. Грустишь…
— Слушай, старшина. Ты когда-нибудь видел лунную радугу?
— Радугу? Я такое видел… Я в твои годы…
— Нет. Ты отвечай…
— Лунную радугу? Зимой… В морозец.
— А осенью? Летом?
— Нет, не видел.
— А я хочу увидеть. И увижу обязательно.
— На кой она тебе сдалась? Что в ней хорошего? Невидная она уж больно…
Он смотрит на часы. Совета спрашивает:
— Скоро ужин… Может, шинельки наденем?
— На кой они… — не передразнивая, просто так, механически отвечаю я.
Лиля теперь студентка, а я сержант. Мне нравится быть сержантом. Кажется, полковник Донской не ошибся. На следующий год подам документы в военное училище. Я уже написал об этом домой…
И брат Борис ответил мне, как всегда, небольшим, в тетрадную страничку, письмом. Он, конечно, забыл (или сделал вид, что забыл), как гонялся за мной с мокрой половой тряпкой и как я прятался от него на чердаке. Он заключил, что котелок у меня явно начал варить. И пожелал успехов…
Спасибо.
Последнее время я много читаю. И спорю с Мишкой Истру о счастье. Сура не спорит. Он собирается в отпуск: к дочке! У нас еще нет дочек, и мы спорим…
Ясное дело — счастье у всех разное. Яркое и скромное, легкое и трудное. Оно очень похоже на людей. Мишка считает, что главное — это везение. И счастливы лишь те, кто преуспел в жизни: вышел в люди.
А я не знаю, что такое «выйти в люди». Я просто верю в людей. Верю в такое счастье — простое и неброское, как лунная радуга.
ЭТАЖИ
Глава первая
«САМОВОЛЬНАЯ ОТЛУЧКА»
Мне опять приснился наш тральщик. И боцман Шипка, склонившийся над рундуком. И глаза боцмана — невеселые, как у обиженного юнги.
— Нет. Вы, может, и дождетесь, когда я уволюсь в запас. Но запомните: порядок в запас не увольняется. — Голос боцмана был тверд, словно корабельная обшивка.
Потом плыли огни справа по борту. Волны окатывали палубу и, шипя и пенясь, сползали за борт. А вверху, на капитанском мостике, кто-то большой, в мокром реглане громко кричал:
— Эхо… пеленг… дистанция!
Я проснулся и сел, вытянув ноги под просторным, но тяжелым одеялом. Шторы на окне не были задвинуты. И хорошо был виден угол комнаты и магнитофон, стоявший на столе. На спинке стула висели мой новый пиджак и гражданские брюки. Туфли стояли под стулом. И пахло сапожным кремом.
Мне стало неловко. Я понял: это не дело — разуваться в спальне. Здесь не кубрик, где по тревоге за секунды нужно попасть ногами в ботинки. Даже самое благое правило следует применять с учетом изменившейся обстановки — так учил боцман Шипка.
Стараясь не шуметь, я встал с кровати и вынес туфли в прихожую, под вешалку. Дверь во вторую комнату, большую, была закрыта, но все равно оттуда доносился храп Еремея. И я убедился, что у братца богатырские легкие. И пожалел Елену Николаевну. Конечно же, до моего приезда она спала в этой маленькой комнате.
Стало понятным театральное удивление на лице Стаса — теперь он удивлялся только так — и всплеск руками:
— Дорогой Макс! Ты словно зачарованный. Это верно, что Еремей твой брат. Но верно и другое: его двухкомнатные тридцать два метра — не гостиница Москва.
Факт! Здесь и спорить нечего.
Я тихо прикрыл за собой дверь. До окна ровно четыре шага. Пятью этажами ниже лежал пустынный, продутый ветрами проспект, и высокие фонари стояли над ним, склонив головы.
Примостившаяся под окном батарея, жарко нагретая, обожгла меня, когда я коснулся ее коленями, потянувшись, чтобы распахнуть форточку. Воздух с улицы, пахнущий дождем и бензином, нехотя вползал в комнату. И лишь когда я закурил и дым, причудливо извиваясь, поплыл к форточке, стало заметно, что тяга есть, но она там, под потолком, над моей головой, а на постели по-прежнему было душно.