Страница 1 из 39
Юрий Авдеенко
ЛУННАЯ РАДУГА
ЭТАЖИ
Повести
ЛУННАЯ РАДУГА
Где север?
Эх, море, море… Золотое и зеленое, оно лежало в моем чемодане, умещаясь в ракушке с куриное яйцо. Я сам достал эту ракушку накануне отъезда в Москву. Нырнул со стенки причала и достал… Раньше я не нырял так глубоко. Когда вода сомкнулась над головой, в ушах раздалось потрескивание, похожее на шум радиоприемника. И я подумал, что ракушку можно было купить на базаре. Не выпить кружку пива и купить… Однако эта соблазнительная идея бесславно была отвергнута.
Руки, словно клешни краба, загребали воду, но впечатления погружения не было. Наоборот, казалось, дно — огромная рыжая медуза — всплывает, слегка покачиваясь. И по мере приближения становится темнее…
Потрескивания усиливаются, будто кто-то невидимый вращает ручку приемника. Дыхание! Его хватит ненадолго. Дно уже близко. Один энергичный взмах, и тусклая бархатка песка коснется моей щеки. Но я знаю, не следует менять ритм движения. Хищно ощупываю сантиметр за сантиметром. Вот она, ракушка. Она выглядит большой. В воде всегда так. Я поджимаю ноги, потом по-лягушачьи выбрасываю их в стороны. Скольжу по-над дном. Пальцы обхватывают гладкую твердость ракушки. Теперь втиснуть ступни в песок. И стрелой вверх… Секунда, когда можно вновь увидеть солнце и набрать полную грудь воздуха, близка.
Ух!.. Хорошо полежать на спине. Смешно, как это многие не умеют. Нужно протянуть ноги и руки и ложиться смело, словно в постель. Главное — забыть, что под тобой вода. Тело легче воды. Страх тянет на дно. Он самый тяжелый, проклятый.
Раннее солнце щекочет мне лицо. Я смотрю в перепаханное облаками небо. И оно кружится надо мной медленно и лениво, как долгоиграющая пластинка. Речка впадает в море совсем рядом. Она будет вертеть меня до тех пор, пока не прибьет к молу… Но это долго ждать. Нужно иметь терпение. Качество, о котором я могу рассказать, но не продемонстрировать.
Я нетерпелив. Я выбрал в Москву самый скорый поезд. Он проскакивает мимо маленьких станций без остановок. Они для меня не более чем страницы скучной книги.
На верхней полке здорово мечтается. Уставишься в окно — и будто летишь на крыльях. Внизу девчонка в очках — землистая, унылая, тоже смотрит в окно. Поглядит минуты две и опять зубрит геометрию. Такая поступит в институт. Ее экзаменовать не надо. По лицу видно — все знает.
Возьмут ли меня на факультет журналистики? Я ни строчки не написал в газету. Пробовал только стихи. Нельзя сказать, чтоб хорошие. Так себе…
Но я спокоен. Месяц назад я тоже волновался, листал в библиотеке справочник высших учебных заведений. Спрашивал, встретив одноклассника:
— Куда подал? В медицинский? В пищевой?
А теперь я чихал на все волнения. Здоровье не купишь. Я и в МГУ документы подал так, любопытства ради. Почему бы столицу не посмотреть, университет, Ломоносовым основанный… Я бы и на Север, на комсомольскую стройку поехал. Только бесполезно. По первому ноябрьскому снегу в армию пригласят. Изволь. Брюки носишь.
Мой брат, Борька, недавно демобилизовался. Помню… Пришел он поздно вечером, сдержанно поцеловал всех. Крепче он внешне стал, в плечах расширился. Сержантские погоны с эмблемами танкиста. И еще одна деталь меня поразила. Вымыл он голову. Мать таз с водой хотела вынести, представляете, не позволил. Сделал это сам. Спокойно, со знанием дела вытер тряпкой пол. Ополоснул ее под краном, туго выкрутил и повесил на забор. Я не узнавал Борьку. Три года назад это был сорванец, каких мало! Отец и мать, чередуясь, ходили в школу. Разумеется, не по своей воле. Мать порола Бориса до шестнадцати лет. У нее было упрощенное представление о педагогике. Однажды Борис вопил:
— Ой, мамочка, когда же ты кончишь хлестаться… Я паспорт получил!
Подозреваю, отец и мать с некоторой озабоченностью ожидали возвращения Бориса. А он вот какой…
Утром я спросил:
— Мам, опять забыла погладить брюки? Третий день в мятых хожу.
— Лентяй, — услышал я голос Бориса. Он стащил с меня одеяло и легкими пинками подогнал к столу.
— Бери утюг, — сказал он коротко и резко. Позднее я узнал, что так подаются команды.
Первый раз в жизни я гладил сам себе брюки. Через газету. Не успела мать уйти на базар, как Борис наполнил ведро водой и заявил:
— Будем мыть полы. Неси тряпку.
Я спрятался на чердаке, запершись изнутри. Борис обошелся без моей помощи. Мать была от него в восторге. Хвалилась соседке:
— Другим человеком вернулся…
— Армия — школа. Только не средняя… — сказала соседка. Она была со старшинскими задатками. Властная и придирчивая.
Вечером, когда я уклонился от поливки винограда, Борис начал философствовать:
— Ни о каком институте не может быть и речи. Место Славки в солдатах. Это ему нужно! Нужно, как детям прививка против коклюша.
Борис вынул из пачки папиросу. Он курил открыто, не таясь отца с матерью. В этом я видел пока единственное преимущество армейской службы. Я тоже курил. Втихую. Курил много. В школе меня называли директором дымовой тяги.
— Трудно в армии? — продолжал Борис. — Да… Однако и сахар не сразу сладким делается… Сложно освоить боевую технику, приемы. Но это лишь одна задача…
— А другая? — спросил я.
— Из сопляка мужчину сделать, — ответил Борис.
Отец удовлетворенно кивнул. Он прошел две войны. Трижды был ранен.
Борис расхваливал службу. Он делал это целый месяц. В конце концов я твердо решил, что если не поступлю на факультет журналистики, то предо мной открывается новая дорога. Пойду в солдаты.
Вместе с этим открытием я обрел покой и хорошее настроение. Решил положиться на авось, к вступительным экзаменам не готовиться. Это позволило мне прибавить в весе 2 килограмма 775 граммов.
В Москву поезд прибыл утром. Оно показалось мне туманным, но вскоре я осознал заблуждение. Чадили автомобили… Впервые с грустью вспомнил я о Туапсе. Потом я много раз вспоминал о родном городе. В то утро я понял, что и пирамидальные тополя, и белая акация, и море, и высокое, конопатое от звезд небо — все это частичка моей души, характера, биографии. И что без них я был бы не Славка Игнатов, а кто-то совсем другой.
Я поселился в общежитии на Стромынке. До Моховой ездил на метро. Старое здание МГУ мне не понравилось. Изжеванные лестницы, темные душные коридоры… В приемной комиссии я получил экзаменационный лист. Потолкался среди абитуриентов. Все они были жалкие. Кроме ребят, вернувшихся из армии. Тех, что вне конкурса!
Четыре экзамена я сдал на «отлично». Пятым была география. Билет попался детский: моря и реки Европы. И еще устройство компаса.
Я не рассказал, оттарахтел, словно пулемет. Старик преподаватель как-то болезненно смотрел на меня. Заглянул в экзаменационный лист. Сморщился и тяжело — ух, как на него давили года — попросил:
— Ну хорошо, молодой человек… Определите, где же все-таки север?
И тут случилось непостижимое. Я стал вертеть компас. Я считал, что пользоваться им плевое дело. А стрелка дрожала, как контуженая, прыгала по шкале. Старик смотрел в окно, где на ярком солнце алел кусочек Кремля. Я возился с компасом, пот бежал у меня по щекам. Я понимал: крах, полный крах! Сдать сложные предметы и погореть на чепухе! Паршивый компас!
Старик повернулся, подвинул к себе экзаменационный лист, обмакнул перо в чернила.
— Определили? — равнодушно спросил он.
— Стены мешают, — сказал я.
В глазах старика зажегся интерес. Он оказался дотошным и предложил спуститься во двор. Он неторопливо шаркал по коридору. И все здоровались с ним. Я шел, как на казнь.