Страница 22 из 39
Мишка говорил долго. Повторялся. Он любил повторяться, точно опасался, что его поймут превратно.
— Ты меня озадачил, Мишка, — признался я. — Черт его знает, но я никогда не представлял себя в офицерской шинели, не думал об этом. Призвание… Когда-то я полагал, что призвание можно выбрать, как авторучку в магазине. А здесь не размышлял о нем. Не было времени…
Донской сказал:
— Слава, можно мне называть тебя так? Это касается и Лили… Молодые люди, определяя свой жизненный путь, ответственны не только перед собой, мамой, папой… Но и перед народом. Перед Родиной. И это не просто громкие слова. Ладно… Мы вернемся к нашему разговору. А сейчас за стол.
Может, все было не так… А иначе. И я забыл многое. Может, были другие слова… Но клеенка на столе лежала прозрачная, и Донской разглаживал ее большими ладонями…
Нам не удалось больше вернуться к этому разговору. Но от того вечера, когда мы ели вареники с творогом, у меня осталось ощущение, что в жизни есть масса такого, что спрятано от человека, словно клад. Его следует искать, искать всю жизнь. Вот почему люди мудреют с годами.
Товарищ ефрейтор
В сутках двадцать четыре часа. Восемь солдату отводится на сон. С шести до семнадцати он штурмует высоты, топчет плац, ходит по азимуту, завтракает, обедает, изучает оружие и совершает массу других полезных дел. С семнадцати до девятнадцати в подразделениях самоподготовка. Что это такое? Долго объяснять не нужно. Изучай плохо усвоенное на занятиях. Просто… Но время для самоподготовки избрано крайне неудачно. Оно лирическое!
Солнце уже спряталось в лесу. Растворились и тени. И все, даже строевой плац, выглядит задумчивым и волнующим. В такое время хорошо писать письма знакомой девушке, а еще лучше — посматривать на часы, ожидая ее прихода…
Я сижу и занимаюсь. Готовлю конспект по строевой подготовке. Впереди меня — три стола, занятых моим отделением. Ближе всех Светланов. Он сидит ко мне спиной. И что-то пишет. Перед ним лежит устав внутренней службы. Светланов иногда заглядывает в устав, там между страницами — фотография девчонки.
Может, сделать ему замечание? Я же командир отделения. Настоящий. Штатный, с соответствующим денежным содержанием.
Вероятно, следует вернуться на несколько дней назад и рассказать, что же произошло…
Инспекторская проверка началась в мае, сразу после праздников. Офицеры из округа приехали в субботу ночью. В гостинице что-то не подготовили, и кое-кого из инспекторов пришлось разместить по казармам. Два офицера спали на диванах у нас в ленинской комнате.
Все дни мы проводили на воздухе: сегодня на стрельбище, завтра в спортгородке, послезавтра на строевом плацу. Солнце позаботилось о нас. Земля больше не чавкала под ногами, а желтела твердой коркой, из которой солдатские сапоги с утра до вечера выбивали пыль.
Будь время, можно б снять шинель и просто так в гимнастерке посидеть, покурить на припеке. Но времени не было…
Полковые офицеры ходили какие-то издерганные, и только наш ротный майор Гринько по-прежнему отличался спокойствием и неразговорчивостью. И это его спокойствие передавалось нам. Мы действовали собранно, уверенно, не испытывая ни робости, ни страха перед придирчивыми инспекторами. Результаты порадовали всех. Рота была объявлена отличной. Десять курсантов получили ефрейторские звания.
И Мишке и мне пришлось пришить лычки на погоны. Конечно, в высокой лестнице чинов звание ефрейтор стоит на самой первой ступеньке. Будучи рядовым, я относился к нему весьма скептически. А вот когда сам стал ефрейтором, вспомнил старую восточную пословицу, которую любил повторять Сура: «И длинный путь начинается с первого шага».
Сура не получил ефрейтора. Он время от времени похлопывал меня и Мишку и говорил:
— Молодцы… Молодцы…
При этом его хитрые глаза улыбались так, что не поймешь — смеется он или говорит серьезно.
Через две недели после проверки мне пришлось уйти из нашей роты. В третьей роте требовался командир отделения, и на эту должность послали меня.
— Больше некого, — сказал майор Гринько. — Сержанты нам самим нужны. А у тебя получится… Думаю, справишься.
— Справится, — заверил лейтенант Березкин. — Пусть привыкает к самостоятельности. А если что, приходи, всегда поможем.
…Старшиной третьей роты был угрюмый, как медведь, сверхсрочник с большим мясистым носом, черными глазами и густыми спутанными волосами, тоже очень темными. Представляясь, он буркнул:
— Старшина Буряк.
— Как? — не понял я.
— Бу-ряк… — повторил он с раздражением.
Я сообразил, что, переспрашивая его фамилию, произвел на старшину плохое впечатление.
Хорошо, что взводный оказался простым парнем. Он был таким же молодым, как лейтенант Березкин, инициативным, мог не хуже Истру потолковать об искусстве. И был без памяти влюблен в нашу симпатичную библиотекаршу Таню.
Я знал Таню. Она была большой подругой Лили. И, передавая мне Лилины записки, интригующе улыбалась. Вначале я краснел от этой заговорщицкой улыбки. Но потом перестал обращать внимание и только дружески похлопывал библиотекаршу по плечу. За что незнакомый офицер из связистов сделал мне однажды замечание. Он вызвал меня в коридор и полушепотом сказал:
— Видимо, молодым дамам нравится внимание мужчин… Я объясняю это недостаточным воспитанием. Плюс конгруэнция специфики… А если учесть, что Татьяна при блестящих внешних данных женщина заурядная… Вы меня понимаете?
— В какой-то степени… Фрагментарно.
Это было единственное заумное слово, которое я вспомнил в ту секунду.
— У нее есть супруг.
— Намного старше ее, — подсказал я.
Офицер понимающе сморщился и доверительно сообщил:
— Я никогда не одобрял такие браки…
Разговор со связистом я передал Лиле. А она — библиотекарше. Таня звонко смеялась.
— Этого связиста я вижу насквозь. После четырех он ежедневно появляется в читальном зале. Нахорохорится, как индюк, делает вид, что читает, а сам на меня посматривает. Ха! Ха! Я же не виновата, что мне двадцать лет и нравлюсь мужчинам…
— Врет, — сказала мне потом Лиля. — Ей давно двадцать три стукнуло…
Муж Тани, офицер, уже три месяца лежал в госпитале в округе. Как выяснилось, у него был рак легких.
Мне кажется, что сероглазая Таня была ему плохой женой… Это очень обидно.
Почему так? Почему редко, как большое исключение, совпадают красота внешняя и внутренняя?
Может, нужно писать лозунги, как это делают орудовцы и пожарники. Писать броскими буквами: «Красивые девчонки! Будьте верными и хорошими! Не переходите улицы в неположенном месте!»
Мой взводный лейтенант Сиротов не думал о лозунгах. Он еще не был женат на Тане. И любил ее. И полагал, что это очень хорошо — любить замужних женщин. О его чувствах знали немногие. Мне сказала Лиля под большим секретом.
Описывать всякие портреты — дело бесполезное. Не представишь. Не зря криминалисты, составляя словесный портрет, пренебрегают всякой художественностью. Точность. И общепринятые определения. Если стать на их точку зрения, то о Сиротове можно сказать следующее. Рост 180 сантиметров, походка прямая, широкоплечий, волосы светлые (цвета соломы), нос большой (чуть приплюснутый, как у боксера), глаза синие, губы толстые, уши нормальные. Любит играть на гитаре. Поет песенки Вертинского…
Сиротов приветливо улыбнулся мне. Пожал руку. Спросил, почему мы с Мишкой больше не «хохмим» в самодеятельности. Сколько я окончил классов, поинтересовался. Потом построил взвод и представил меня второму отделению.
«Везет на вторые отделения», — подумал я.
Ребята в отделении были разные. Конечно, не в том плане, что один выше, другой ниже. Я не могу сказать, что они были хорошие или плохие. Разные — очень точное слово.
Рядовой Хаджибеков.
Рядовой Найдин.
Рядовой Светланов.
Рядовой Кравчук.
Рядовой Молот.
Рядовой Tax.
Когда я распустил отделение, приказав взять противогазы и лопатки, я еще не смог бы угадать каждого в лицо. Через несколько минут вновь построил их. Солдаты роты смотрели с любопытством, как на представление. Старается ефрейтор! Я с пристрастием проверил, в каком состоянии находятся лопатки и противогазы. Тогда же запомнил двух солдат: Светланова и Кравчука. Запомнил потому, что они не получили замечаний.