Жульё

Трифон Кузьмич умел плести словесные узоры, умел и взгрустнуть и зайтись праведным гневом, умел кручинно подпереть подбородок кулаками, умел метать обличительные молнии чаще без фамилий, но... вызнав шаткость обвиняемого, уязвимость, охотно переходил на личности. Дурасников многое умел, особенно удавалось ему игра в смертельную усталость нестарого вроде человека; в такие минуты отечность под глазами, красные веки от непрестанных гульбищ только выручали, убеждая простофиль в зале: вот труженик, рук не покладающий, вот избранник народный, готовый в огонь и воду за интересы людские.

Водились разнокалиберные бузотеры в притихших поначалу залах, Дурасников не сейчас заприметил, что немало вывелось злобствующих неверцов, коих не проведешь на мякине. Ничего, потерпят! Перебьются! К тому же злобствующие, повитийствовав на собрании, часто сами впадали в панику от собственной смелости и затихали; воистину не кусает та, что лает. И это учитывал Дурасников, и ленность большинства, и более всего опасался не гневливых, а уравновешенных, отчаянно решимых, будто переступивших грань боязни за себя, напоминающих смертников, гибнущих за интересы дела. Такие не орут, такие улыбаются и говорят тихо и медленно.

Дурасников прошел меж рядов, забрался на сцену, уселся за стол рядом с тремя седоголовыми партийцами довоенного набора, уселся робко, будто испрашивая у старших разрешения сесть в президиум столь высокого собрания.

Секретарь партбюро склонился к Дурасникову и притихший зал наблюдал неслышный обмен мнениями о вещах, как видно, наиважнейших. И никто из присутствующих не мог догадаться, что секретарь поведал Дурасникову: "Скверная погода", а зампред ответствовал: "Скоро весна, передохнем", и оба расплылись в улыбке.

Апраксин сидел в первом ряду. Дурасников оказался как раз таким, или почти таким, как представлял Апраксин, вроде инкубатора, как похожи, ну один в один, сейчас начнет слова коверкать и тискать графин с водой. Апраксин - журналист на вольных хлебах - чинодралов не любил, и нелюбовь эта включала множество составляющих.

Дурасников скользил взором по залу, иногда улыбался совершенно незнакомым людям, и у присутствующих создавалось впечатление, будто зампред многих знает лично, что и давало его фигуре искомую доступность. Дурасников наполнил стакан водой, выпил, почавкивая, утер губы платком, снова улыбнулся в зал.

...Я такой же, как вы, также маюсь в очередях, также годами ловлю мебель, также обиваю пороги в ожидании путевок. Но Дурасников лукавил, у него все было не так: и еда, и вещи, и быт, и за дачу он платил гроши, символическую безделицу, а старики, возжелавшие продуть легкие загородным воздухом, отваливали за сезон по три, а то и по пять сотен, и цены на дачи росли от лета к лету.

...Я такой же, как вы! Дурасников опрокинул еще стакан и порадовался, что на столе боржоми, а не кипяченая безвкусная жижа.

...Придуривается, усмехался про себя Апраксин, сукин сын, мнется как девица. Старики и старухи на собрание пешком притащились по грязи, рискуя руки-ноги сломать, а ты на машине доставлен!

Апраксин встретился глазами с Дурасниковым, и оба мигом поняли, что схватки не миновать. Чтобы отвлечься, Апраксин решил думать о двери, оббиваемой стальными полосами, и уговорил себя, что должна быть незримая связь между Дурасниковым и неизвестным Апраксину жильцом квартиры, превращаемой в сейф.

Дзинь! Ключ от почтового ящика секретаря партбюро чиркнул по бутылке боржоми.

- Начнем?!..

Зал встрепенулся гомоном одобрения.

- Товарищи! - Секретарь плавным жестом руки, будто танцовщица в неспешном кружении представил Дурасникова, - сегодня на собрании зампредисполкома, курирующий торговлю Трифон Лукич...

- Кузьмич, - нежно поправил Дурасников.

Секретарь притворно повинился, прижав ладонь к груди:

- Трифон Кузьмич Дурасников. Трифон Кузьмич расскажет о перспективах торговли в районе. Просим, Трифон Кузьмич.

Два одиночных хлопка, жалких своей жидкостью, умерли в задних рядах. Седые, лысые, укутанные в платки; лица в коричневых пятнах саркомы Капоши; двое за восемьдесят в бывших ондатровых шапках, напоминающих полуразваленные гнезда, водруженные на макушки; белая, в покровах пудры, кожа роковой женщины образца середины двадцатых годов. Отжившие тела колыхались в глазах Дурасникова и, подходя к трибуне, карающая десница торговых точек прикидывал, что не так уж много лет ему отписано жить всласть, не так много дней, ну тысяч шесть-семь, вся жизнь-то, говорят, двадцать пять тысяч суток в среднем. В среднем!

Апраксин давно приметил, что начальственные люди - кургузые, торс у них всегда ощутимо превосходил в длину коротковатые, часто загребающие ноги. Дурасников не был исключением: в непомерной ширины пиджаке, в парусами болтающихся брюках, Дурасников - сын лишений - шел докладывать прожившим в лишениях о предстоящем.

Апраксин не сомневался, что костюм зампреда как раз предназначался для встреч с массами: скромный до серости, чтобы не ярить людей, наверняка прятался в гардеробе отдельно от остальных вещей, если не покоился в коробке на антресолях. Многие сподвижники Дурасникова возню с маскировкой одеждой давно прекратили, ходили гоголем, а он не гнушался подбором подходящего одеяния. Мелочь? Дурасников иначе рассуждал. Воспитанный в лучших традициях невысовывательства, считал: хорошо одетый - не наш человек, а красота - вроде как буржуазность.

Апраксин поддержал сползающего в дреме отставного полковника, предостерег от падения со стула. Апоплексически свекольный лик старика осветился улыбкой, голос, вынырнувший из сна, поинтересовался виновато:

- Уж конец?

- Только взгромоздился на трибуну.

- А... - полковник устроился поудобнее, смежил веки, не в силах бороться с позывом ко сну.

Зампред развернул бумажку, с безнадежностью глянул в текст, свернул листок вчетверо и сунул в карман, мол, с ветеранами потребна предельная откровенность. И с досадой отметил, что его, пропитанный демократизмом жест, никто не оценил, наморщил лоб и вместо привычного - товарищи! вытянул губы дудочкой:

- Да-а-а...

Первый ряд оживился. Дурасников пристально оглядел нехитрые средства наглядной агитации, а попросту, наспех написанные белилами пустые призывы и, желая прогреть слушателей и особенно людей за столом президиума, наддал еще тягуче:

- Да-а-а...

Секретарь партбюро с опаской пробежал глазами по кумачовым полотнищам, допуская, что зависелись старые, с ушедшими в прошлое номерами съездов, или словами, не отвечающими моменту, но ничего предосудительного не углядел, и в портретной галерее без накладок - успокоился, понимающе улыбнулся Дурасникову.

- Без магазинов жить нельзя, - мягко поделился тончайшим соображением зампред. Активный первый ряд выдал поддержку не стройными возгласами одобрения. - У нас в районе осуществляется программа расширенного строительства магазинов, но в нашем микрорайоне дело обстоит тревожно.

Фокус в том и состоял, что в безадресном "где-то" все осуществляется, а в каждом конкретном месте - тревожно.

Старики оживились, посыпалось шамкающее и свистящее: ...одна булочная и в той хлеб каменный... овощной вроде специализируется на гнили... творог ловишь, словно жар-птицу, а для стариков творог еда номер один...

Сказать бы вам, мои дорогие, как паскудно все обстоит, но... Дурасников, умея для себя замедлять течение времени, подумал: зачем он здесь и что может ответить этим людям? И почему они смотрят на него, требуя решения их проблем, будто его жизнь - помощь их бедам. Вовсе нет. Он - чиновник, и доблесть его не в делах, а в верности вышестоящим, в понятливости и управляемости. Разве можно провалить дело, которого нет? Нельзя, утешал себя Дурасников, и все это понимают, да и в зале есть люди, догадывающиеся или проверившие заранее, что Дурасникова перевели и из другого района не за успешный штурм невиданных высот хозяйствования, а намозолил он там глаза - видеть невтерпеж, того, кто сидел на месте Дурасникова здесь, перебросили в прежний дурасниковский район, произвели рокировку, чтоб сбить пламя недовольства, и вся недолга.