Страница 13 из 21
Пушкин первоначально даже написал не «Злодейская порфира», а «Наполеонова порфира», а потом просто перенёс это уточнение в примечание.
Ну а далее – дань своему времени, не вполне ещё разгаданному:
В 18–19 лет трудно охватить и осмыслить все исторические события, а потому Михайловский замок назван «Пустынным памятником тирана». Ну а сам Император Павел Петрович совершенно незаслуженно отождествлён с жестокосердным римским императором Калигулой, убитым его же собственными телохранителями. Этим именем Пушкин называет Павла I и в рукописном своём автографе, где начертал профиль Павла I.
Один из лучших государей русской истории не был разгадан Пушкиным. Да и как разгадать, если убийцы о том позаботились. Недаром вещий Авель-прорицатель предрёк Императору Павлу:
«Коротко будет царствование твоё, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Софрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В Страстную Субботу погребут тебя… Они же, злодеи сии, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным, будут поносить добрую память твою… Но народ русский правдивой душой своей поймёт и оценит тебя и к гробнице твоей понесёт скорби свои, прося твоего заступничества и умягчения сердец неправедных и жестоких».
Ода, естественно, не была опубликована ни сразу после написания, ни позже, вплоть до советского времени. Но она распространялась в списках, её подняли на свой щит будущие государственные преступники, уже в то время готовившие переворот. А в такой среде всегда достаточно доносчиков. Ода стала известна властям. К тому же появились и другие дерзкие стихотворения, эпиграммы, причём и на самого Императора, и на Аракчеева. Хотя авторство Пушкина весьма сомнительно, о чём говорит его заявление на смерть графа Алексея Андреевича Аракчеева, выдающегося государственного деятеля:
«Об этом во всей России жалею я один – не удалось мне с ним свидеться и наговориться».
Но это написано в апреле 1834 года. Пушкин вступил в пору зрелости и многое понимал иначе, нежели в юности.
Ну а в период написания оды «Вольность», эпиграмм, других дерзких стихотворений он выступал как бунтарь-одиночка. В свои планы друзья, принадлежавшие к тайным обществам, его не посвящали. Он же пребывал в вечном поиске правды и справедливости, искал свой путь к Истине, а поиск таков неимоверно тернист.
Иван Пущин вспоминал о «разных его выходках», которые уж никак не могли понравиться Императору:
«Однажды в Царском Селе Захаржевского медвежонок сорвался с цепи от столба, на котором устроена была его будка, и побежал в сад, где мог встретиться глаз на глаз, в тёмной аллее, с Императором, если бы на этот раз не встрепенулся его маленький шарло и не предостерёг бы от этой опасной встречи. Медвежонок, разумеется, тотчас был истреблён, а Пушкин при этом случае не обинуясь говорил: “Нашёлся один добрый человек, да и тот медведь!” Таким же образом он во всеуслышание в театре кричал: “Теперь самое безопасное время – по Неве идёт лёд”. В переводе: нечего опасаться крепости. Конечно, болтовня эта – вздор; но этот вздор, похожий несколько на поддразнивание, переходил из уст в уста и порождал разные толки, имевшие дальнейшее своё развитие; следовательно, и тут даже некоторым образом достигалась цель, которой он несознательно содействовал».
Биографы полагали, что Пушкину грозила ссылка в Сибирь, и, как уже утвердилось в пушкиноведении, лишь стараниями влиятельных друзей удалось заменить её отправкой на юг, с одной стороны, как будто бы и в ссылку, а с другой…
Словом, на самом деле Пушкина решено было перевести на юг по службе! И в документах значится:
«По высочайшему повелению коллежский секретарь Пушкин был направлен на Юг, под начало главного попечителя колонистов Южного края России генерал-лейтенанта И. Н. Инзова…»
Предыстория же такова…
Поэт Фёдор Николаевич Глинка (1786–1880), известный нашему читателю особенно мемуарами «Письма русского офицера о Польше, Австрийских владениях, Пруссии и Франции, с подробным описанием похода Россиян против Французов в 1805 и 1806 гг., а также Отечественной и заграничной войны с 1812 по 1815 год», поэтическим изданием «Опыты священной поэзии», а также «Духовными стихотворениями», в 1819 году получил назначение на должность правителя канцелярии при генерале от инфантерии Михаиле Андреевиче Милорадовиче, который с 1818 года являлся Санкт-Петербургским военным генерал-губернатором, управляющим и гражданской частью.
Фёдор Глинка вспоминал о событиях, связанных с расследованием пушкинских эпиграмм и других, по мнению властей, дерзостных стихов:
«Раз утром выхожу я из своей квартиры и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был, как и всегда, бодр и свеж; но обычная (по крайней мере, при встрече со мною) улыбка не играла на его лице, и лёгкий оттенок бледности замечался на щеках. Пушкин заговорил первый.
– Я шёл к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих пиесах, разбежавшихся по рукам, дошёл до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьсот рублей, прося дать ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесёт их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял, да и сжёг все мои бумаги… Теперь, – продолжал Пушкин, немного озабоченный, – меня требуют к Милорадовичу! Я не знаю, как и что будет, и с чего с ним взяться?.. Вот я и шёл посоветоваться с вами…
Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему:
– Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь, и без всякого опасения. Положитесь, безусловно, на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности.
Тут, ещё поговорив немного, мы расстались: Пушкин пошёл к Милорадовичу.
Часа через три явился я к Милорадовичу, при котором состоял я по особым поручениям. Милорадович, лежавший на своём зелёном диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу:
– Знаешь, душа моя! У меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги; но я счёл более деликатным пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился очень спокоен, со светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал: “Граф! Все мои стихи сожжены! – у меня ничего не найдёте в квартире, но если вам угодно, всё найдётся здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги; я напишу всё, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что моё и что разошлось под моим именем”. Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь… Вот она (указывает на стол у окна), полюбуйтесь! Завтра я отвезу её государю. А знаешь ли? Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою обхождения».
О восторженном восклицании Милорадовича историк и литературовед Пётр Иванович Бартенев выразился так: