Страница 7 из 9
Немало слышал я искусных чтецов, но должен признать, что и доныне не встречал ни у кого такой интонации и такого дара доносить текст до слушателей. Незабываемое зрелище являли собой и старцы-монахи, особенно русские, которые сгрудились перед разложкой и, преклонив колени или опустившись на корточки, не отрывали немигающих взоров от отца-типикаря, хотя он и изредка останавливался, чтобы откашляться или перевести дух. Плохо понимая текст, они, несомненно, были глубоко захвачены тем, что слышали. И, пока продолжалось это несравненное чтение, голос старца становился все более вдохновенным, в нем нарастало сердечное сокрушение. А дойдя до беседы преподобной Марии с аввой Зосимой, когда он вопрошал ее: «Скажи мне, преподобная Божия», она же отвечала: «Узнай же, авва…», дивный чтец и сам содрогнулся от всхлипывания, которое тотчас перешло в передавшееся всем безудержное рыдание. Подоспевший игумен взял Геронтия за руку и отвел в его стасидию.
У меня же, тогда двадцатидвухлетнего, сердце пламенело радостью, смешанной с печалью, и я вообразил, будто вижу и слышу самого авву Зосиму в беседе с преподобной матерью. Правда, не чуждый лукавой критики ум нашептывал мне, что великое умиление, с каким читались канон и житие, связано с содержанием чтения и не может быть постоянным. Но, расспросив братию, я узнал, что отец Геронтий имел его своим спутником всегда. По роду служения он проводил дни и ночи в храме, свободные же минуты коротал в притворе. И во время этого непродолжительного отдыха левая рука старца перебирала четки, а правая утирала слезы большим куском полотна, которое затем прополаскивалось им в море.
От пожилого монаха, земляка блаженного, я узнал следующее. Когда он (в миру звавшийся Георгием) был молод и владел имением в предместье родной Кидонии (Малая Азия), случилось, что некий варвар – турок или, скорее, татарин, перебравшийся туда из России, как многие его соплеменники, после Крымской войны, – напал с преступной целью на собиравшую дикие овощи девицу-христианку. Бросившись на помощь несчастной, Георгий убил злодея, после чего удалился на Афон – для пущей безопасности в Русик, где и принял монашество с именем Геронтий. По свидетельству нескольких собратий, знавших его все пятьдесят лет, он всегда был мирен, тих и нимало непричастен распрям, случавшимся между греками и русскими. И, когда последние взяли верх, а греки, получив немалые деньги от них, удалились, чтобы обосноваться в другом месте, блаженный не внял соблазну и остался на месте своего покаяния как верный служитель Церкви и страж благочиния. Прожив целых восемьдесят семь лет, он почил о Господе в 1918 году и доселе пребывает в памяти братии как благоговейный монах. И да не соблазнится никто убиением иноплеменника, о котором мы рассказали, ибо имеем перед собой примеры пророка Моисея, преподобного Моисея Мурина и иных святых. Ведь, по слову Божию, нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15, 13). Истинные же эллины прошлых поколений жертвовали жизнью не ради чуждых целей, но ради соплеменников и отчизны, а когда отпадала надобность в такой жертве, углублялись в свое сердце, очищая его от скверны греховной. И, нимало не дорожа прежними своими делами, которые, по мнению других, могли бы служить оправданием любых прегрешений, не переставали они, подобно блаженному Геронтию, взывать к Всемилостивому Богу: «Возми бремя от мене тяжкое греховное и яко милостив, даждь ми прегрешений оставление».
О духовнике Игнатии Катунакиоте
Придя в свой монастырь за несколько дней до пострига, я познакомился с благоговейнейшим иеромонахом Игнатием, старцем семидесяти двух лет, который был тогда духовником не только Дионисиата, но и других обителей и скитов. Этот человек Божий в полной мере обладал даром сердечного участия и нелицемерной отеческой любви ко всем, особенно к приходящим для исповеди.
Я познакомился с ним при обстоятельствах, которые по исключительному их значению в моей жизни остаются незабываемыми и неложно доказывающими святость сего мужа.
Он пришел из каливы в Катунакии – самой возвышенной местности на южной стороне Святоименной Горы, – чтобы помолиться за агрипнией под Благовещение, выслушать Акафист, принять исповедь у братий, а заодно, как мне стало известно, познакомиться со мной ввиду предстоящего посвящения. От игумена он узнал, что постриг мой, намеченный на самый день Благовещения, был отложен до Субботы акафиста ввиду одного происшествия.
Дело в том, что я, посланный накануне в Свято-Пантелеимонов монастырь, сверх обыденной постной пищи нечаянно вкусил за тамошней трапезой немного маслин, хотя на другой день мне предстояло стать монахом и первым приобщиться Святых Таин. Вечером, по обычаю, я пришел к агрипнии и среди прочего исповедовал своему приснопамятному старцу и игумену[66] этот приключившийся от забвения грех. Строгий ревнитель иноческой дисциплины, честной старец усмотрел в нем препятствие к Святому Причащению и отложил постриг, дав мне заповедь в наступающий день Благовещения не вкушать ничего, кроме хлеба. Старец-духовник не был извещен об этом и удивился, не видя во время первого часа[67] положенных приготовлений к постригу. Когда же узнал у игумена причину, отеческое сердце его дрогнуло и он, отыскав меня во время Божественной литургии, со слезами обнял и в утешение сказал: «Буду и я поститься и предаваться бдению с чадом моим!». Что и исполнил, не ходя к общей трапезе, но разделив со мною малую просфору в архондарике, и это в день Благовещения – один из двух в Святую Четыредесятницу, когда разрешена рыба!
К вечеру того же дня он спросил, где я буду предаваться бдению до ранней утрени, то есть до Акафиста[68], и, услышав, что за отсутствием отдельной комнаты и из-за шума от множества паломников в гостинице мне хотелось бы пойти в ближайшую церковь святого Иоанна Златоуста, только и сказал: «Очень хорошо». Придя в храм после малого повечерия, я, к великому изумлению своему, застал там досточтимого старца, который уже поджидал меня и, благословив, тотчас велел трижды прочесть по принесенному мною Евхологию канон из последования великого ангельского образа. Затем, преподав немало советов касательно монашеского пути, указал прочесть по имевшейся там книжице херетизмы божественному Златоусту, а когда я, окончив чтение, обернулся, чтобы положить поклон духовнику, то увидел лицо его как лицо Ангела (ср.: Деян. 6, 15). Упав к ногам старца, я сказал: «Благослови, отче!», – он же, коснувшись главы моей и осенив меня крестным знамением, произнес: «Благословенно имя Твое, Владыко всех!».
Посланный на служение за пределы монастыря, я не сподобился с тех пор видеть дивного старца, но знаю, что скончался он в 1925 году. Родом из Серр, отец Игнатий пришел на Афон двадцати лет и прожил в каливе отшельников до восьмидесятисемилетнего возраста. Любитель безмолвия, он не раз отговаривал своих учеников от приобретения другой каливы, рассчитанной на большую общину, и завещал им переселиться оттуда, если не изменят желания, лишь после его смерти (что и произошло с тезоименитым ему духовником Игнатием Младшим, который ушел в Новый скит обители Святого Павла).
О трапезе отцов
Был февраль 1910 года, когда благодать Божия известила сердце, что мне надлежит идти на место безмолвия и молитвы. Я имел горячее желание отправиться в Кавсокаливийский скит, где некогда подвизался мой земляк преподобный Акакий и где проходили и доселе проходят иноческое жительство два других моих земляка – родные братья-иеромонахи, чей духовник отец Пантелеимон, известный своим благочестием и добродетелью (в ту пору старец ста трех лет), считался старейшим из всех здравствовавших тогда агиоритов.
Твердо вознамерившись сразу по прибытии на Святую Гору идти в Кавсокаливу, я прямо из Дафни отправился туда сушей. Но, зайдя по пути в Дионисиат и увидев погребение старца-иеродиакона, был пленен благочинием тамошних отцов, аскетическим обликом и местоположением обители, после чего возложил надежду своего спасения на всеблагого Бога и честного Предтечу Иоанна.
66
Огарцем отца Гавриила был игумен Дорофей (настоятельствовал в 1889–1926 и 1931–1935 гг.). – Изд.
67
Первый час – последование, совершаемое в конце утрени, за которым происходит монашеский постриг.
68
В монастырях Последование акафистного пения (или херетизмы) совершается по древнему уставу, т. е. утром, а не вечером, как в приходских храмах.