Страница 12 из 13
В эти годы, уступая просьбам своих духовных детей, батюшка разрешил сделать одному из них несколько своих фотографий. Никогда, бывало, батюшка не выпустит из рук своих четок, памятуя назидание своего старца, что монах минуты не может быть без молитвы Иисусовой.
Батюшке было уже к этому времени (1929 г.) 45 лет, и он заметно седел. «Батюшка, почему Вы так седеете?» – недоумевали его дети. «От вас не только поседеешь, а порыжеешь», – с улыбкой отвечал он. Очевидно, что возделывание нивы души человеческой было хотя и дорогим для батюшки, но не бесследно проходящим занятием.
И действительно, сколько требовалось труда, терпения, искусства, чтобы довести душу до сознания своих неправд, тем более что часто враг подходил незаметно, одевался в личину благоговейного внешнего поведения и даже находил себе вход в число самых близких духовных детей. А батюшка, любя эти души, воззванные им к жизни о Господе, переживал их скорби глубже и сильнее, чем свои собственные; искушения же эти бывали длительными, медленно поддававшимися даже искусному лечению, часто сопротивляющимися его попечительной любви.
Летом 1929 года храм во имя Боголюбивой иконы Божией Матери был закрыт, и после пятилетнего в нем пребывания петровское братство нашло себе приют неподалеку, под покровом всегдашнего зосимовского покровителя – преподобного Сергия Радонежского в храме его имени, что на Большой Дмитровке.
2. Владимирский придел храма преподобного Сергия
…Сердце наше распространися. Не тесно вмещаетеся в нас…
…О Христе бо Иисусе благовествованием аз вы родих…
Казалось бы, будет искусственным разделять деятельность отца нашего, начавшуюся в стенах Петровского монастыря, от того, что было им сделано в храме преподобного Сергия. Однако переход в этот храм действительно явился как бы рубежом и в старческом делании батюшки, и в состоянии его здоровья, и в некоторых событиях его личной духовной жизни. Да даже и со внешней стороны переход в храм преподобного Сергия явился для батюшки и его духовных занятий несомненно новым периодом. Владыка благословил батюшке маленький Владимирский придельчик, узким коридорчиком соединяющийся с храмом. По преданию, эта маленькая «кувуклия» была заложена руками самого преподобного Сергия. Двумя дверями придельчик отделялся и от коридора, ведущего в храм. Таким образом, при исповедании народа батюшка был почти полностью изолирован от основного храма. Уединенное положение придела лишало батюшку возможности слышать богослужение, но он принес и эту жертву и на многие часы затворялся в своем «храмике» в честь Владимирской иконы Божией Матери, зимой всегда сыром и холодном. Только на полиелей, бывало, выйдет многострадальный отец, а народ уж ждет не дождется, чтобы он скорее вернулся назад, к своему креслицу. Мы не ошиблись, если бы сказали, что этот «Владимирский» период старческих трудов батюшки был самым пышным расцветом его деятельности, самым полноводным периодом, славным своим беззаветным служением человеку.
С одной стороны, все увеличивающийся и увеличивающийся круг духовных детей батюшки, разраставшийся до беспредельности, с другой стороны – все слабеющие и слабеющие силы его, все более тяжелеющие конечности, согбенность всего тела, тяжелое страдание всего организма. И все же – сердце его распространялось; казалось, если бы мог, он вместил бы весь мир и не изнемогал, изнемогая…
Придел во имя Владимирской Божией Матери имел маленький алтарь, отделенный от средней части деревянным иконостасом с одним рядом местных икон Спасителя и Божией Матери. Солея и амвон отсутствовали. Двери в алтарь были только слева – северные, с правой же стороны помещался образ Божией Матери Владимирской, и здесь же под углом к нему на южной стене стоял образ святителя Николая с житием. В этом-то правом уголке, непосредственно около образов, и был устроен уголок для батюшки. Постелили маленький коврик, принесли кресло со спинкой повыше, чтоб как-нибудь успокоить болезненное тело батюшки… И здесь при кротком сиянии лампады у кроткого лика Богоматери изливались человеческие души непрерывным, неудержимым потоком перед кротким взором духовного отца.
Рождественским постом 1929 года как-то ночью батюшка почувствовал себя очень плохо. Сразу явилась мысль о возможной смерти, а вместе с ней – горячее желание исполнить свою заветную мечту о постриге в схиму. Эта мысль приходила батюшке еще в зосимовский период его жизни, но тогда не была благословлена старцами. А между тем еще с тех пор батюшка помнил изречение блаженного Симеона Солунского о том, что тот, «кто не совершен схимою, перед смертью да совершится, да не совершен без совершеннейшего совершения отъидет». При первой возможности батюшка открыл свое желание Владыке. Владыка безоговорочно согласился. Спросили маститого зосимовского старца отца Митрофана, как он смотрит на постриг. «Ему можно», – благостно ответил тот, хотя знал, что батюшке еще не исполнилось и 46 лет.
Было составлено заявление управляющему в то время Московской епархией архиепископу Филиппу о разрешении пострига отца Агафона в великий ангельский образ. В заявлении было указано, что пострижение не будет тайным, но и не будет оглашено. Отец Агафон, прося разрешение повторить монашеские обеты, говорил о том, что, готовясь предстать на суд Божий, любя монашескую жизнь и имея пример своих старцев, не хочет отойти, не имея совершеннейшего совершения. Вскоре последовала положительная резолюция архиепископа Филиппа, и батюшка начал готовиться к постригу. Все это случилось в конце декабря 1929 года, перед самим Рождеством Христовым; постриг был назначен на 17 января – день кончины батюшки схиигумена Германа.
Всего за несколько дней перед постригом батюшка мог освободиться от своих занятий. Эти последние дни он проводил в своей келлии на Троицкой улице, опять и опять пересматривая свою жизнь. Старцем-восприемником его был назначен отец Митрофан. В эти дни перед схимой батюшка был как-то особенно строг к себе, точно всего совлекся, всего обнажился. Можно было в глубине его существа приметить глубокое волнение. Владыке он передал о своем желании иметь в схиме одно из трех имен: 1 – преподобного Агафона, 2 – святителя Варсонофия Казанского и 3 – преподобного Сергия Радонежского. Владыка принял это его желание, сказавши, что добавит и четвертое имя, а там – как Господь благословит.
После заупокойной литургии 17 января 1930 года на престоле Владимирского придела Владыка с отцом Зосимой избрали для батюшки по жребию одно из четырех имен. Постриг был назначен на 12 часов дня; совершался в пустом храме при чрезвычайно ограниченном количестве присутствующих – близких для батюшки людей. Постриг совершал Владыка в «батюшкином» Владимирском приделе. Он нарек батюшку именем, указанным по жребию – в честь священномученика Игнатия Богоносца. Это было то четвертое имя, которое архипастырь прибавил к трем, данным батюшкой; Владыка добавил его в знак глубокой любви батюшки к отечественному писателю-подвижнику Игнатию Брянчанинову, и воля Божия указала это имя. Батюшка облечен был в полиставрион, куколь и схиму, тихо отвечал на вопрос приветствующих его: «Что ти есть имя?» – «Игнатий».
По снежному пути сопровождающий брат увез его на лошадке в его келлию, где он провел пять дней после пострига, ежедневно причащаясь. Здесь навещали его Владыка и старец Митрофан. Трудно было приметить какую-либо внешнюю перемену в отце нашем после принятия им схимы. Если она и была, то сокрыта была в глубине его сердца, сам же он не очень одобрял тех своих духовных детей, которые считали, что с принятием схимы он должен был как-то измениться. Это изменение для себя батюшка больше всего понимал теперь как еще более преданное служение своему делу – пастырству и руководству душ. По этому поводу он даже указывал на слова одного из отечественных подвижников-старцев, который считал схиму еще большим трудом для несения скорбей душ человеческих. «Разве я не тот же отец для тебя?» – с укоризной говорил батюшка одной из своих духовных дочерей, считавшей, что постриг в схиму отнимет у них их отца.