Страница 11 из 13
И вот все эти люди в конце вечерней службы вереницей тянулись на клирос к батюшке, терпеливо ожидая своей очереди; тихо и медленно поднималась рука батюшки, благословляя народ; некоторые уходили, удовлетворенные полученным благословением, другие шептали два-три словечка, некоторые в стороне дожидались, чтоб получить исчерпывающий ответ на свои вопросы. Тихо мерцали лампады перед иконами длинного храма-корабля в честь Боголюбивой Божией Матери, тихо было среди многочисленных гробниц, стоящих рядами по обе стороны у окон; служба кончалась, народ постепенно тихо расходился, прикладываясь к большому старинному распятию в конце храма.
Но деятельность батюшки не во всех находила себе сочувствие. Были голоса среди народа, которые говорили, что рано он начал старчествовать; были скорби и от братии. Но батюшка, который принимал делание свое как послушание, данное ему Богом и благословением архиерейским, терпел эти скорби разумно и с рассуждением, находя во всем и всегда повод для спасительного самоукорения. Таковым соблазняющимся можно было бы ответить словами преподобного Петра Дамаскина: «Не всякий, кто стар летами, уже способен к руководству, но тот, кто приял дар рассуждения».
Обладая слабым здоровьем, батюшка совершал литургию только в воскресные дни; с назначением его наместником окончились уже его чреды седмичных служб, тем более что и здоровье не позволяло. Особой теплотой и искренностью были проникнуты эти воскресные службы батюшки. Тихо, иногда едва слышно, доносились его возгласы из алтаря; тихо и смиренно совершалось богослужение; смиренно, бездерзновенно воздвизал он свои руки на Херувимской песни; не было ничего поразительного ни в хоре, ни в служении собратий, однако сердце молящихся за этими литургиями наполнялось особым умилением, полнота молитвенного чувства возвышала душу, мир Божий и его Творец-Промыслитель чудно изображались в душе. Человек уходил от богослужения успокоенный, утешенный непризрачной радостью и непрелестным восторгом; он знал, что Господь – Отец его, и Он близ его, слышит его ради молитв присных рабов Своих.
Та же чистота молитвенного духа, простота и непрелестность была и в дни торжеств, когда литургия совершалась соборне. И здесь особенно поразительно было сочетание сосредоточенной величавой торжественности, мерности, неспешности с великой же безыскусственностью и простотой.
А вечерние службы? Всегда строго-уставные, истинноправославные, нежно-умилительные и покаянные в будние дни при пении тихого, но всегда изящного хора сестер, они в дни особенно чтимых «Петровских» торжеств или в дни двунадесятых праздников превращались в настоящий пир духовный для молящейся дуттти. Длинная, неспешная вечерня со стихирами на десять на Господи, воззвах; две кафизмы с седальнами на утрени; поучение на полиелее; канон антифонно на 12; катавасия, стихиры на хвалитех – все это было чудным домом души, ее воспитанием, ее пищей и питием, ее возрастанием. И если, с одной стороны, душа питалась наставлениями старцев – отцов духовных, с другой стороны, она же утешалась и видела сбытие этих слов в нежной любви Матери-Церкви, в ее богомудро составленном уставе, в ее тончайшем попечении о всех нуждах спасающегося грешника. И то она, Святая Православная Церковь, звала к покаянию и смирению, то, величаво восхваляя Творца, призывала и земную душу прославить с радостью и утешением недомыслимое Промышление Божие о нас.
Как в Зосимовой пустыни, так и в Петровском монастыре богослужение было основным средоточием всей жизни собранного о Боге общества.
Во все годы службы в Боголюбском храме батюшка ходил пешком к себе домой на Троицкую, правда, уже с провожатым, но иногда по слабости здоровья и особенно из-за скованности ног принужден был передвигаться на извозчике. Большая загруженность по делу наместника монастыря, а еще больше – обременение народом, который все возрастал и возрастал в поисках его руководства, понуждали батюшку летом искать хотя малого отдохновения в тишине под Москвой. Это необходимо было и для самого дела – окормления душ; необходимо было для батюшки дать себе возможность почитать духовные книги, в тишине побыть наедине с Господом, углубиться в молитву за тех же духовных детей своих.
Живя на даче со своими близкими духовными детьми, оказывавшими ему необходимые услуги, батюшка и здесь не оставлял своей заботы о людях в Москве. Он посылал им устные и письменные ответы на их вопросы и недоумения, следил за течением их жизни, а иногда даже должен был назначить приезд их на дачу, чтобы лично решить тот или иной вопрос. Расположившись в отдельной маленькой комнатке, проводил батюшка свой смиренный иноческий отдых, постоянно наблюдая, чтоб утром и вечером полностью вычитывался весь круг церковной службы. За обедом всегда читались жития дневных святых из славянских Четий-Миней.
На даче, по временам приезжая в Москву, батюшка находился до конца сентября – октября. Он очень любил эту пору поздней осени, утешался уединением и часто, выходя на маленькую терраску в ватном подряснике, потихоньку бродил по ней из угла в угол, с трудом переступая своими больными малоподвижными ногами. Перед глазами расстилался водный простор реки и синевато-серые леса вдалеке.
Изредка навещая старца иеросхимонаха Алексия и получая от него духовную поддержку, батюшка лишился и ее, когда 19 сентября 1928 года последовала кончина блаженного старца. Весть эта посетила батюшку в период его краткого осеннего отдыха под Москвой. С трудом совершил он путешествие в Сергиев Посад, чтобы проститься с благодатным и великим старцем – «единым от древних».
Принимая народ в храме, отдавая этому делу значительную часть своего там пребывания, батюшка часто не успевал заниматься с теми, которые за это время стали его присными духовными детьми. А они требовали руководства еще более внимательного, чем многосоставный пестрый поток богомольцев Петровского монастыря. Им надо было объяснить те тайны духовной жизни, которые неизбежно открывались им, погружающимся в своего внутреннего человека. Многое в духовном мудровании о спасении было непонятно, чуждо даже и для этих чутких сердец; надо было объяснить, показать примером, растолковать на основании святоотеческого рассуждения, указать для прочтения книгу и даже снабдить ею ищущую душу.
Большое счастье испытывали духовные дети, приходя в келлию батюшки для духовной беседы. Батюшка обыкновенно читал книгу или письма и часто долго – иногда для вида – не кончал своего дела, слушая приходящего к нему. Только уже тогда, когда откровение становилось серьезным, или, наоборот, что-нибудь препятствовало ему быть до конца чистым, батюшка отлагал свое занятие и все внимание употреблял на откровение. Он слушал молча, иногда помогая в трудных местах, но все же любил, чтоб человек сам сказал о себе все. Какова же была его духовная радость, когда эта душа сама открывала свои язвы, показывала скрытые, потаенные темные утолки своей души, ища исцеления от болезни через откровение. Обычно батюшка ждал, чтоб человек сам дошел до сознания сделанной им ошибки и долго-долго терпел, пока явится сознание и раскаяние. Иногда же, если болезнь затягивалась и положение становилось опасным, батюшка делал указания, но чаще иносказательные, деликатно касаясь больного места.
В келлии его, которая смотрела своим окном в сад Патриаршего подворья, было тихо; сюда не доносилась уличная суета. В переднем углу келлии справа от окна стоял киот с иконами, перед которым теплилась большая розовая лампада; здесь же рядом помещался небольшой столик. Налево от окна располагалась большая полка с книгами, а по стене стояла убогая постелька, чаще всего покрытая куском зеленого полосатого ситца. Около двери при входе в келлию находились кое-какие хозяйственные вещи. Украшением келлийки кроме киота являлись две большие иконы – Господа Вседержителя с Евангелием и Божией Матери Черниговской. Над постелькой висели портреты старцев. Из других святынь батюшка очень почитал мощи святых мучеников, лежащие в верхнем отделении киота, часть пояса Пресвятой Богородицы (святыня Зосимовой пустыни), мощи преподобного Сергия Радонежского в небольшом серебряном медальоне и большой медный крест – благословение из Казани.