Старчество на Руси

Зрелые по годам и опытности монахи, также как и вновь пришедшие, любили эту обитель живою любовью, любили в ней и каждое дело, на которое были поставлены зорким руководством отца игумена. Сохранились отдельные письменные свидетельства самих монахов как о послушаниях, имевших место в обители, так и о богослужениях в ней. Одному из них, маститому старцу, впоследствии игумену Митрофану[108], обладавшему даром поэтической передачи своих чувств, принадлежат такие строчки: «Вот и дорожка в обитель, которую ты вспахал и пОтом своим облил, – пишет он младшему по возрасту иеромонаху (впоследствии архимандриту) Агафону[109]. – Вот прекрасные долины и поляны, окутанные цветами, где братии имели покой во время трудов своих. И ты старался облегчить братские труды своим искусством, ездя на лошадке из конца в конец, истребляя злачную траву, да будет она в пользу твоим коням»[110]. Отец Митрофан наблюдал за внутренней жизнью этого брата и в храме. «В храме Божием, – пишет он, – вспоминаю тебя: ты становился направо около иконы Умиления – я стоял сзади, радовался твоему восходу к жизни»[111].

Какое здесь чистое, бесхитростное и цельное по своей монашеской оценке определение сути монашеского делания! Восход к жизни… «Ты, как младенец, ссал духовное млеко из бьющего духовного источника»[112]. А вот строки того же отца Митрофана о службах обители, пронизанные уже скорбью воспоминания о минувшем: «О, родная обитель, где наши блаженные отцы ходили, и кладбище, где покой отцев и братий, и Собор, и храм Всех Святых <…> Вот и окошечки наших блаженных отцов <…> и колокол, который оглашал весь поднебесный свод <…> И служба церковная, которой уже не будет больше: вот вышел блаженный отец игумен на литию, тихо, смиренно <…> величественно и благообразно <…> вот отверзаются Царские Врата и из Божественного святилища торжественно выплывают два белых лебедя со своими птенцами»[113].

Подобная целостная и вместе с тем продуманная во всех деталях внешняя и внутренняя жизнь обители не могла не дать ощутимых результатов: в обитель тянулись люди всех возрастов и положений как из окружающих селений, так и главным образом из многолюдной Москвы. И несмотря на этот приток богомольцев, многие из которых в подлинном смысле слова были благодетелями Зосимовой пустыни, внутренняя жизнь иноков этой пустыни, их незримое, «умное» делание все время оставалось на высоте, поддерживаемое подлинно мудрым нелицеприятным руководством старцев.

В начале века в Зосимовой пустыни старческое руководство монахов, кроме самого игумена Германа, осуществлял и старец Алексий, впоследствии иеросхимонах[114]. Этот старец был одним из «древних», ему была предоставлена возможность участвовать в собрании по избранию Патриарха Тихона на престол Русской Церкви и даже вынуть его жребий. Он же играл большую роль в те смутные годы, когда Заместителем патриаршего Местоблюстителя митрополитом Сергием был издан указ о поминовении властей при богослужении[115]. Иеросхимонах Алексий строго держался за сохранение единства Церкви, почему всем его вопрошавшим твердо указывал сохранять послушание Преосвященному заместителю Местоблюстителя. В Зосимову пустынь для исповеди у старца Алексия и молитвы приезжала Великая княгиня Елизавета Федоровна. Братия сохранила память о ее посещениях, долго и внимательно хранила ковер, на котором в храме молилась великая княгиня, ныне святая мученица, прославленная Русской Церковью.

Хотелось бы воссоздать образ зосимовского старца в его основных чертах, с сохранением главного, принципиального направления этого великого всечеловеческого делания по воссозданию душ человеческих в новую тварь о Христе Иисусе Господе нашем. Здесь, естественно, сохранялись индивидуальные качества каждого из этих великих нелицеприятных делателей на ниве Господней, но они же содержали и общий дух, усвоенное направление в понимании основ веры, основ спасения, основ духовного подхода к каждой ищущей этого спасения человеческой душе.

Зосимовский старец был прежде всего целен в воспринятом им мудровании о спасении. Это была непоколебимая, целостная, горячая и живая вера во Христа-Спасителя, Христа-Искупителя, Восстановителя всех душ, ищущих истинного окормления и руководства. Зосимовского старца отличала большая простота, непосредственность, иногда будто бы некоторая детскость в восприятии внешних условий и обстоятельств жизни духовного чада. Вместе с тем, вникая в эти условия жизни, выясняя детально, как сложился быт, условия работы или учения, старец, берущий человеческую душу на свои плечи, был тверд и решителен в своих указаниях.

«Зачем нужны этому монаху такие подробности обо мне, – думал иногда вновь приходящий к зосимовскому иноку. – Никто ведь никогда на исповеди раньше не интересовался условиями моей жизни. Это даже как-то странно…». Но именно это внимательное ознакомление с тобой и делало то, что в следующий раз, пришедши на исповедь, ты уже чувствовал себя не чужим, в твое положение кто-то вникал, о тебе кто-то заботился, даже болел, ты вдруг чувствовал, что обрел нечто родное, дорогое тебе, тебя изумляла проявленная забота, ты удивлялся, откуда могла идти такая нежная материнская о тебе попечительность. А старец уж приметил тебя: в словах твоей исповеди, а часто и между слов, угадывал растерянность в восприятии мира и вместе – желание обрести путь, и уже открывал тебе неизъяснимую любовь Отца Небесного. Ты был пленен открывающейся тебе перспективой внутренней жизни, удивлен, растерян, но и обрадован, и все это вместе – верно и властно – уже сотворяло тебя духовным чадом старца, во всем доверившимся ему.

А решение старца в ответ на твое доверие было, как указывалось выше, полным и всеобъемлющим: тебе уже указывался путь, уже предначертывалась дорога твоей жизни. Далее зосимовский старец приучал пришедшего к нему к чистому и полному откровению. Из души необходимо было выделить и объявить на свет покаяния то, что казалось небольшим, но было, может быть, наиболее неприглядным, постыдным. Старец проявлял при этом необычное терпение, сострадание и поистине материнскую любовь. Казалось, часами он мог заниматься душой и терпеть, пока она оказывалась способной покаяться чисто и назвать все свои неправды их подлинными именами. Такое откровение совершало чудо: из труда чистого откровения, с одной стороны, и приятия открытых неправд, с другой, образовывалось подлинное родство о Господе, подлинная живая внутренняя жизнь со всеми ее деталями; теперь уже каждое слово старца было свято.

Когда проходил период начального привыкания души к старцу, когда создавались верные отношения духовного родства, для ученика мог наступать и период больших испытаний. Духовный отец, заботясь о внутреннем возрастании, мог проявлять требовательность, строгость, обходить молчанием казалось бы неизбывные беды его чада. Проходила для последнего пора, когда он видел проявление одной любви и милости к себе, напротив, его встречали одни скорби. Бывало, рассказываешь о своих бедах горьких, а старец молвит спокойно: «Что-то я оглох на это ухо», – и молчание, никакого ответа на твои вопросы. Это – или ты гордый подходил к старцу, не обретши внутри спасительного смирения, или время пришло тебе обучаться терпению, пожданию обстояний для вящей пользы твоей, для твоего будущего, грядущего, которое старец угадывал впереди в твоей жизни.

«Вот видишь, – иногда говорил старец, – этому дам просфорочку, поддержу его: он новоначальный, требует помощи, заботы, а другому, уже привыкшему, не дам: он сможет потерпеть». В целом же оружиями правды, десными и шуими, вел старец душу к Богу путем непрелестным, твердым; путем, одному этому лицу присущим. Пути эти были очень различны для различных людей: одни оставались на своей работе и продолжали трудиться; другим давалось твердое указание заканчивать образование; одни, по свойству их душ, горящих огнем любви к Богу, уходили полностью на служение Церкви; были и такие, которым спасителен был только путь супружеской жизни. И каждый, нашедший свой путь, радовался около своего старца, верил ему и очень горячо и свято его любил. Доверие же окрыляло руководителя и создавало вокруг него радостную, спокойную обстановку, состояние обоюдной чистой любви, взаимного уважения, даже счастья. Жизнь духовная обретала всю свою полноту.

108

Игумен Митрофан (Тихонов; *ок. 1860– †не ранее 1943) – один из старейших насельников Зосимовой пустыни, после ее закрытия – старец московского Высоко-Петровского монастыря, считался преемником старца Алексия. Весной 1935 г. в ходе разгрома петровской общины выслан в Каширу, где арестован в 1941 г.; предположительно, погиб в тюрьме в 1940-х гг. – Сост.

109

См. 2-ю часть, а также Приложение III. – Сост.

110

Схиархимандрит Игнатий, старец Зосимовой пустыни и Высоко-Петровского монастыря. – С. 45; Монашество последних времен. – С. 48.

111

Монашество последних времен. – С. 49.

112

Там же.

113

Схиархимандрит Игнатий, старец Зосимовой пустыни и Высоко-Петровского монастыря. – С. 48; Ср. Монашество последних времен. – С. 50.

114

Иеросхимонах Алексий (Соловьев; *1846–†1928) – пресвитер Кремлевского Успенского собора, принял монашество в Зосимовой пустыни в 1898 г., старец. – Сост.

115

Имеется в виду Обращение («Декларация»), изданное 29 июля 1927 г. Заместителем патриаршего Местоблюстителя митрополитом Нижегородским Сергием (Страгородским; *1867–†1944), впоследствии – Святейшим Патриархом Московским и всея Руси, и возглавляемым им Синодом. Обращение, содержавшее заявление о гражданской лояльности Церкви к советской власти, было главным условием государственной регистрации церковного управления, без которого Российская Церковь, в отличие от раскольников-обновленцев, оставалась нелегальной организацией. Несмотря на то, что легализовать Церковь стремился еще святитель Тихон, «Декларация» послужила поводом для возникновения ряда тяжелых церковных нестроений. – Сост.