Страница 9 из 15
Гроза в ту ночь бушевала почти до утра. Скоро появилась охрана. Пожар благодаря дождю скоро был потушен. Пораженных молниеносной смертью уголовников быстро унесли. Раненых отправили в больничный барак. Всех остальных распределили кого куда. Но даже по прошествии нескольких месяцев отец Григорий больше не видел ни в своем новом отряде, ни в других отрядах главных участников трагических и страшных событий той ночи.
Справедливый суд Божий каждому воздает по делам его!
В бараке смертников
На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою; на аспида и василиска насту пиши, и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю и, покрыю и, яко позна имя Мое.
Откроем еще одну страницу полной испытаний и скорбей жизни отца Григория в заключении, чтобы еще раз убедиться, что́ значит истинная, бескомпромиссная вера в Господа, и чтобы почувствовать, как Он близок к нам. Просите, и дано будет вам… – говорит Писание[15]. Как быстро, мгновенно слышит Господь Своих детей. Помощь Его приходит незамедлительно. Бывает порой так, что мы не получаем просимого, но не потому, что Господь нас не слышит, а потому, что это нам неполезно.
Первые годы после возвращения с Севера батюшка кое-что рассказывал о своей лагерной жизни, но нечасто. Чем старше и умудреннее он становился, тем плотнее закрывалась дверь его воспоминаний о годах лагерных страданий. Но иногда, в исключительных случаях, он вспоминал то страшное время – только тогда, когда это было необходимо для пользы его духовных чад.
Идет беседа… Кажется, что все аргументы исчерпаны, а окормляемый батюшкой страждущий человек не слышит, не понимает и готов совершить неразумный и губительный шаг. В таких исключительных случаях несколько скупых батюшкиных слов о его страшной, на грани выживания жизни в заключении и рассказы о незамедлительной помощи Господа отрезвляют наконец упрямца.
Эпизод из жизни отца Григория, о котором хочется рассказать, я слышала еще в юности, но тогда он не запал в душу глубоко, потому что все, что рассказывал папа, было леденяще жутко и память, как самозащита, размывала отдельные фрагменты рассказов, да и я была еще слишком молода, чтобы что-то понять.
Уже во время работы над этой книгой одна духовная дочь отца Григория повторила мне этот рассказ. Мои воспоминания о жизни родителей, ожившие в ходе разговора, как в фокусе, сконцентрировали давно забытое, а недостающие звенья, о которых я услышала, составили целостную картину. Круг замкнулся. Все встало на свои места, и многое в скрытой от постороннего взгляда жизни отца Григория и матушки Нины стало мне понятным, вызвало трепет и уважение. Были задеты самые трогательные и чистые струны моей души; такие вещи навсегда остаются в памяти человека – как вразумление и как пример на пути стяжания Духа Святаго.
Женщина, поведавшая мне об этом, – глубоко верующий человек со сложной судьбой. Она всегда беспрекословно слушалась батюшку. Видимо, в очень уж крутой жизненный водоворот попала эта раба Божия, поэтому батюшка в долгой беседе с ней привел пример из своей лагерной жизни. Этот рассказ лег в основание следующей части главы «Голгофа».
Годы в заключении не идут, а ползут, но каждый день жизни может оказаться последним. Состав заключенных лагеря часто менялся. Скорее всего – специально, чтобы люди не успевали сплотиться или как-то сдружиться. Менялось начальство, и вновь прибывшим была глубоко безразлична твоя предыдущая жизнь. Новый день – новые страдания, новые люди, новые ситуации. Только голод все тот же – нескончаемый и изнуряющий до изнеможения. Летом чуть меньший, а зимой доводящий одних до суицида, других до убийства кого-то из таких же заключенных, третьих – до психического расстройства. В общей массе голод «подчищал» зону к весне процентов на пятьдесят – шестьдесят – и вот готовы уже «вакантные места» для новых страдальцев.
Наиболее сильные личности рук на себя не накладывали, не ввязывались в бессмысленные кровавые побоища, и даже психика их оставалась неповрежденной. Но от хронического истощения и непосильной работы организм человека не выдерживал и давал сбой. Часто это проявлялось в заболевании глаз, которое в народе называют «куриной слепотой». Болезнь эта заключается в том, что с наступлением сумерек человек теряет зрение. Он не видит ни дороги, по которой надо идти, ни пайки заработанного хлеба, ускользающей прямо из-под носа с барачного стола. Заболевание развивается очень быстро, и люди лишаются последнего куска хлеба, который и без того даже не продлевает жизнь, а скорее оттягивает смерть. Таких больных выселяли обычно в отдельный барак. Практически это был барак смертников. Их, конечно, гоняли на работу. Днем они видели, но вечера ждали с ужасом, чтобы, цепляясь в темноте друг за друга, под окрики охраны и насмешки «братвы» как-то добраться до места. А там их уже поджидали лагерные «шакалы», для того чтобы успеть выхватить хлебную пайку у почти незрячего человека, изнуренного тяжелыми трудами и голодом.
И так день за днем. Только жизнь заключенных в этом бараке длилась недолго. Конец приходил очень быстро. «Барак смертников» – и этим все сказано.
Где-то уже на седьмом году заключения отец Григорий почувствовал грозные признаки «куриной слепоты». Болезнь развивалась стремительно, и не прошло и месяца, как его перевели в барак к «смертникам». Над отцом Григорием сгустился мрак безнадежности. В нем, почти ничего не видящем, бредущем после изнурительного труда в толпе таких же слепцов и знающем, что сейчас опять будет украдена его пайка, блеснула пусть малая, но надежда выжить. И он взмолился Богу:
– Господи Иисусе Христе! Милостивый! Ты столько раз оказывал мне помощь и защиту. Остается только три года до окончания срока моего заключения. Дай мне возможность дожить до этого времени и выйти из лагерного ада. Дай возможность послужить Тебе в храме Божием. Дай увидеть, обнять ненаглядных моих родных, и тогда я буду любить и оберегать их всеми своими силами, но принадлежать – только Тебе, Господи! И жена моя, горячо мною любимая, будет мне только сестрой. Я уверен, что она поддержит меня, ведь крест христианский – это не просто бездумная покорность судьбе, а свободно избираемая бескомпромиссная борьба с самим собой. Господи! Приими обет мой и помоги, спаси и помилуй раба Твоего, грешного Григория.
Нести крест свой – значит полюбить Христа и принести Ему себя в жертву, как Он принес Себя в жертву за весь род человеческий. Окончив молитву, отец Григорий устремил свои невидящие очи в небо. Он шел, вернее, карабкался в толпе таких же несчастных людей, в слепоте пробирающихся к своим нарам, которые в любую минуту могли стать смертным одром.
Всю силу своей веры, надежды и любви ко Господу, как единому Защитнику от хорошо отлаженной лагерной машины убийств, вложил отец Григорий в свой молитвенный молчаливый крик, крик души. И… «О Боже! О милостивый Боже!» – его незрячие глаза озарил на мгновение свет! Он был непередаваемо яркий, но не слепил. Он был ярче солнца, но ласкал измученные глаза. Он осветил каждый уголок его пылающей души и онемевшего тела. Он был светлее материнской улыбки. Это был свет Божественный!
Батюшка упал на колени, задыхаясь от потрясения. Все его существо содрогалось от рыданий. Слезы, которыми он не плакал с детства, текли из его измученных глаз по щекам, и он даже не утирал их. Они были как лекарство, как бальзам для его изнемогающих души и тела. Свет этот дивный исчез, и отец Григорий отчетливо увидел звездное небо, увидел вдали свой барак, копошащихся несчастных слепцов и охрану, не реагирующую на стоны сбившихся в кучу людей. Он взглянул внимательно на охранников – лица их были тупы и привычно озлоблены. «Они же зрячие, – подумал отец Григорий, – но ничего не видят, как евангельские слепцы». Значит, видел он один? Бог услышал его! Господь видел, что батюшка уже на краю гибели, и вот Он снова и снова спасает его!
15
Мф. 7, 7.