Страница 92 из 98
У этого мальчишки, Германа, если я убью Петровича, шанса вернуться – уже не будет. Книга подловила меня!
Теперь, точно, не победить!
Меня охватила ярость.
Во мне поднялась ненависть к этому миру, состоящему из одних лишь подлецов и заговорщиков, плетущих интриги так же ловко, как пауки. Я хотел разрушить этот безумный книжный мир, сжечь вместе с собой, навсегда, чтобы никто и никогда больше не попался в эту ловушку! Но слова Петровича «Ты погубишь мальчишку!» вдруг приобрели иной, изнаночный смысл.
Я ведь инквизитор, а Герман – заигравшийся ребенок. Я не могу казнить ни себя, ни Николая Петровича, ни писателя. Я – честный инквизитор, в том и загвоздка. Нас привыкли считать сумасшедшими маньяками, лупящими себя цепями. Но на самом деле – мы не взрослеющие дети. Почти все.
Из глубины моего естества поднялась горечь. Я ощущал ее привкус на языке, она проникала в каждую мою клеточку, она становилась мной.
Я вдруг забыл все заклятия, и мудрость покинула меня. Я потерял контроль над чувствами. Мысли вдруг остановились и замерли.
Петрович смотрел на меня с ужасом. Он не стал выдыхать дракона, он сам стал им. Мгновенно. Он был вполне живым и осязаемым зверем.
– Твою мать! – выдохнуло чудовище и сделало шаг вперед.
Я понимал, что Николай Петрович единственный, кто сможет вывести мальчишку в реальность, потому что он – демон, собирающий осколки щита. А смерть «Безвыходного пособия» не просто закупорила бы Петровича, она его похоронила бы в себе вместе со мной и Германом. И это было единственным решением проблемы.
Этот старик не зря носил козлиную бородку, он специально выбрал себе именно такую внешность, чтобы уже одним своим видом смеяться над чувствами ортодоксальных, то бишь недалеких христиан. Петрович – это и есть сарказм, насмешка над всеми ценностями, ради которых я бился со злом.
В любом случае, кто бы ни победил – в итоге тьма восторжествует!
Или Петрович спасет талантливого мальчишку, или я погублю всех – но добра здесь, в принципе, быть не может. Единственный вариант остановить безумие – побег от принятия решения, то есть самоубийство. Еще можно признать свое поражение и сдаться.
Но ярость клокотала в каждой частице моего существа. Меня вели к этой встрече, готовили поражениями и взлетами. На моей совести уже висит гибель мальчишки, Кости, носителя души Великого Инквизитора.
И теперь космические силы, играющие со мной в азартные игры, решили посмотреть, как я уничтожу другого мальчишку, пишущего роман об этой проклятой душе! Им интересен тот ураган чувств, который сломает меня уже навсегда.
Все, кто касался Великого Инквизитора, меняли свою суть и, в конечном счете, погибали.
Германа темная тень души Великого Инквизитора коснулась лишь в отражении меня да и то в его собственной ненаписанной книге, он не заражен ее маниями, он просто пытается честно делать свое дело, так же, как и я.
Но обряд экзорцизма здесь неуместен.
Герман – это маленький демиург, создающий мрачную, готическую версию нашей реальной действительности, он заражен немецким романтическим идеализмом настолько, насколько это возможно. Вероятно, он потомок поволжских немцев. И если это так, если немецкий романтизм у парня в крови, то он непременно когда-нибудь создаст уникальную сказку, и я сейчас могу убить гения, который продолжит лучшие мистические литературные традиции…
Конечно, я не знаю наверняка, что там написал мальчишка, и талантлив ли он вообще. Возможно, он – подставное лицо, наделенное в равной степени амбициями и безграмотностью. Но это не важно.
Герман считает, что выдумал нас с Петровичем, он запутался в своих фантазиях настолько, что не отдает себе отчет в том, что всех живых людей выдумал совсем другой писатель – бог.
Главное в этой ситуации: я не имею права не убить Петровича и эту проклятую книгу! Но, похоже, Герман сросся с текстом настолько, что не сможет дальше жить без «Безвыходного пособия». Действительно – безвыходного.
Ярость начала трясти меня.
Черная, древняя магия предков, когда у всех был один язык, меняющий реальность, овладела мной полностью.
Я оторвался от пола и завис в воздухе. Я чувствовал, как черные брызги космической энергии, не праны, а совершенно иного вещества, летели из меня во все стороны ошметками, прожигая стены до черных дыр, сквозь которые сюда вползал мрак не только преисподней, но и ужас открытого космоса.
Ударили мы одновременно. Мир превратился в огненную стену. Боль лишь подхлестнула меня. Я превратился в страстное желание сокрушить врага, в чистое чувство слепой и безрассудной ненависти.
Я забыл в тот миг о человеческой магии. Кресты, амулеты, заговоры, волшебные палочки и посохи, живые гримуары – все это здесь и сейчас оказалось детским лепетом, возней малышни в песочнице. Я вдруг понял, что магия не снаружи, а внутри. Я – и есть магия!
Я ударил не отделяющимся от меня огненным шаром, не иллюзией, не частью своей души, я ударил собой. И это было настолько непривычно, что сначала я даже не понял, что же произошло.
Удар, второй, третий. Я лупил вперед самим собой, стремительно уменьшаясь в размерах. Я не видел, куда падали черные, пылающие и смердящие ошметки моей ненависти, но с каждым выбросом я чувствовал слабость и тошноту.
После пятого своего удара я ощутил полную пустоту. Ничто больше не держало меня в воздухе, и я рухнул на пол.
Я не потерял сознания, отнюдь, я смог самостоятельно подняться на ноги и оглядеться. Квартира превратилась в сито. Стены, пол, потолок – все было в гигантских дырах.
Сквозь проломы внутрь квартиры глядела абсолютная тьма, страшная, пугающая и безжизненная. Она вползала мерцающим газом, она хотела быть невидимой, она желала захватить сознание и управлять всеми, точно марионетками. Я понял, что он нанес этому чертовому «Пособию» пусть не смертельный, но ощутимый урон.
Петрович валялся на полу без признаков жизни, но приблизиться к нему я не решился, понимал, что он еще жив и, наверняка, припас для меня пару сюрпризов вроде отравленных стилетов в рукаве.
Я должен спасти мальчишку, вынести его из этого ада, вернее, выкинуть его в реальность, а потом проследить, чтобы все здесь выгорело дотла.
Пошатываясь, я подошел к Герману. Пусть хоть у него все будет нормально. Я свой выбор сделал. И я ни о чем не жалею. Это даже хорошо, что мы с Аллой расстались – так умирать будет легче. И уже не важно, где и как именно: здесь, в книге, или в реальности под посохами заговорщиков.
Я поднял Германа на руки. И что дальше? Нужно выйти в дверь? И куда я попаду: прямиком в тот ад, из которого шагнул в этот мир?
А если за дверью – лестничная площадка и целый придуманный мир, что я буду делать?
А если выхода отсюда не существует, и только Петрович знает секретный код и место расположения волшебной двери, что тогда? Ведь чтобы найти лаз и протиснуть в него парнишку мне может понадобиться целая жизнь!
Но и оставить живым Петровича, чтобы он собрал щит и привел с собой армию иных – этого я тоже не мог допустить!
А еще я подумал, если парнишка считает меня вымышленным персонажем, плодом своего воображения, то он будет думать, будто его спас книжный герой, шагнувший со страниц книги. Наверное, он будет даже мне благодарен. Лишь бы магия этой книги не ухватилась за мальчишку, не выскользнула бы отсюда скользким угрем и не вселилась бы в другие написанные им романы.
А что если я спасаю именно душу фолианта, которая прикинулась мальчишкой, и хохочет сейчас надо мной? И это совсем не Герман?
Что ж, в этом была частица здравого смысла. Одного парня я уже погубил. Спасу ли я другого мальчишку? – скучающему сотни лет дряхлому разуму, пожалуй, будет забавно на это посмотреть.
Но вдруг вся эта игра – лишь забава древней и злобной книги, что тогда?
«Портрет Дориана Грея» – блестящая игра воображения, но Оскар Уайльд тоже не с потолка взял идею симпатической связи между человеком и его изображением.