Страница 4 из 8
Свое название народность получила с тех пор, как полуостров стал называться Крымом – то есть примерно в XIII веке. Язык у крымчаков был крымчакский, корень его кипчакско-половецкий. За время пятисотлетнего пребывания на полуострове татар, естественно, в крымчакский язык влилась масса татарских слов.
В основном, крымчаки были мастеровыми людьми – лудильщиками, башмачниками, жестянщиками, камнерезами… Они хорошо понимали свое бесправное положение в царской России, так как испытывали двойной гнет. В их пословицах звучит протест против бесправия: «Народ плюнет – будет озеро!», «То, что народилось, – не задушить!»
До революции крымчаки оставались совершенно безграмотными. Путей к знаниям у них не было никаких. Отец мой, Илья-Шомель Гурджи, будучи призванным на действительную службу в 1908 году, мог сказать по-русски лишь два слова: «Дворченко знаешь!» Он даже не представлял, что надо говорить «знает». Дворченко был русским солдатом, соседом по казарме, который понимал крымчакский и как-то мог объяснить отцу, что от него требует придирчивый взводный. Мама моя. Вера (Берха) Петровна Гурджи, научилась говорить по-русски будучи взрослой девушкой. Трудились мои родители «в людях» с восьми-девятилетнего возраста.
Мы, их дети, стали учителями всех специальностей. Среди внуков есть инженеры-механики, инженеры-электрики, учитель музыки и концертмейстер…
Невообразимая бедность в дореволюционной России, жизнь впроголодь не задушили в моем народе любви к прекрасному. Свято хранят крымчаки свои песни, пословицы, притчи, а также предметы быта, одежду – свою древнюю культуру, «Видеть прекрасное глазам полезно», – гласит наша пословица. Даже в бедной мазанке на полках, как украшение, сияла луженая посуда. Простенькие постолы, папучи, женщины украшали яркой, нарядной вышивкой. Кушак невесты (а был у нас такой обряд – одевание этого кушака в день свадьбы под прощальную песню, в которой невеста просит родителей простить ее за все хлопоты, которые она причинила отцу и матери), высокая шапочка с тремя рядами монеток, отвороты на рукавах кафтана – все расшито золотой нитью, тесьмой, бисером, стеклярусом.
Людей разных поколений и в семье, и вне ее связывали трудолюбие и преданность. По обычаям крымчаков мужчина никогда не обидит женщину. Очень сильна у нас привязанность к семейному очагу. Больше всего в семье ценится верность. Мужчины – тихого и доброго нрава. Младшие дети с уважением называют старшую сестру «апай» (тетя), старшего брата «акай» (дядя).
Хоть и тяжело жили до революции крымчаки, а всегда оставались остряками и насмешниками. Они любят поговорку: «Нет еды – пусть же будет улыбка!» Только от мамы и отца я записала двести пословиц, которые были у них постоянно в ходу (многие живут и теперь в наших семьях). В них нравственное кредо народа… «Догур юру – корхма! Догур соле – утанма!», – любил повторять отец («Прямо иди – не бойся! Правду говори – не стесняйся!»). Слово «догур» у нас имеет сразу два значения – «прямо» и «правда».
«Бахсан – баг олур, бахмасан – даг алур» («Будешь ухаживать – сад вырастет, не будешь – дремучий лес»). «Если бы от одного смотрения можно было стать мастером – все собаки были бы мясниками». Отношение к таким понятиям, как «народ» и «закон», «богатство» и «бедность», «знание» и «невежество», тоже запечатлено в наших пословицах.
В 1987 году печать рассказала о потрясающей сердце трагедии: уничтожении немцами в годы войны в Крыму десятков тысяч людей. Убиты и сброшены в противотанковый ров на 10-м километре Феодосийского шоссе и в других местах Крыма 80 % крымчаков! А. Вознесенский написал об этом поэму «Ров». О трагической судьбе крымчакской семьи Гурджи рассказал в статье «Поле Памяти» Э. Поляновский («Известия» от 9 января 1987 года). Всё это мне особенно больно ранит душу не только потому, что я по национальности крымчачка, а еще и потому, что девичья моя фамилия – Гурджи. В страшном рву на 10-м километре Феодосийского шоссе, где расстреляли фашисты двенадцать тысяч человек, лежат все родные и близкие моих родителей – те, кто не смог эвакуироваться с Крымского полуострова, Поляновский взволнованно пишет о том, что у каждого погибшего, даже самого маленького, было имя. Надо восстановить имена погибших, призывает он, собрать фотографии, документы, создать Музей памяти. «Когда на корню истребляется семья, – говорит литератор, – обрывается род, навсегда и бесследно. Что может быть трагичнее?»
Справедливые слова, но я должна добавить к ним: «А когда умирает почти полностью целый народ, пусть крошечный, малоизвестный, это трагедия вдвойне». С моим маленьким народом произошло именно такое. Было крымчаков до войны пять тысяч, осталось после войны полторы! Быт, нравы, богатое устное народное творчество умирает вместе с теми немногими, что остались в живых. Ушедшие на фронт крымчаки лишь после победы узнали, вернувшись на родное пепелище, о страшной участи своих семей, расстрелянных в противотанковом рву…
Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам.
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел сам.
Вот тут – дорога. А там вон – взгорье.
Меж ними
вот этак —
ров.
Из этого рва подымается горе.
Горе без берегов…
……………………………………
Лежат, сидят, всползают на бруствер.
У каждого жест. Удивительно свой!
Зима в мертвеце заморозила чувство,
С которым смерть принимал живой…
Это из стихотворения поэта-фронтовика Ильи Сельвинского, крымчака по национальности…
Еще один поэт, поэт-комиссар Яков Чапичев, геройски погибший в боях за польский город Вроцлав за два месяца до Победы, был посмертно удостоен звания Героя Советского Союза.
В Феодосийском рву родители Якова Чапичева. Там же семья моего двоюродного брата – коммуниста-фронтовика Якова Пурима. Он узнал о смерти жены и детей после войны, в Симферополе. В той же могиле семья еще одного родственника – Давида Гурджи, тоже фронтовика. Его талантливый сынишка, десятилетний скрипач, был зарыт в ров вместе со своей маленькой скрипкой… Я никогда не забуду полные страдания глаза Давида, глаза пожилого солдата, когда он рассказывал мне об этом.
Весной 1950 года мне довелось быть в Симферополе на вечере памяти крымчаков, погибших во рву и на фронтах. Собралась небольшая горсточка бывших фронтовиков, раненых, прошедших с боями до Берлина, переживших все тяготы военной жизни. Они делились воспоминаниями, и больно, страшно было слушать их горькие повествования. Потом они запели скорбную крымчакскую песню. Она, вырвавшаяся, вероятно, из застенков гестапо, звучит во мне с тех пор.
Тогда же я перевела ее на русский:
В сорок первом, в сорок первом
Сжег нас пламень страшной силы:
Сотни, тысячи крымчаков
В пепел, в пепел превратил он.
В декабре, в девятый день.
Прозвучал приказ жестокий:
Собиралися крымчаки
В путь недобрый в путь далекий…
Тёмной ночью, темной ночью
Нас, как скот, толкали в спины.
На десятом километре
Всех – под корень! Всех скосили!
……………………………………….
В голос, в голос зарыдайте
Все, кто жив. Не бойтесь плакать!
Не забудьте! Отомстите!
Мы – убитые крымчаки!
Вместе с русскими, украинцами, евреями, караимами в противотанковом рву на 10-м километре Феодосийского шоссе похоронен почти целый народ – крымчаки. Похоронен и… забыт – вот что ужасно!
Старики уходят из жизни. Веками хранившаяся культура исчезает с лица земли. Это делает особенно важным, необходимым глубокое исследование происхождения, истории, культурных ценностей этнической группы крымчаков. Академик Д. Лихачев сказал о малых народах: «Малые народы постепенно исчезают. Генофонд в мире уменьшается, и мы должны успеть записать их язык и фольклор, создать сборники…» В письме, которое я получила от Дмитрия Сергеевича в ответ на свою горячую просьбу поддержать мои усилия сохранить фольклор крымчаков, он сказал о песнях: «Их непременно надо издать… Мы должны сохранить культуру малых народов…».