Пока тебя не было

Они снова кивнули, одновременно.

– Ей нужно каждый день отдыхать, и вы не должны ее тревожить.

– Да, папа, – сказала Моника.

Она следила за матерью каждую секунду, что была рядом. Стала бояться ходить в школу, не хотела оставлять мать ни на минуту. Если та поднимала тарелку, чашку чая или вязание, Моника зажмуривалась. Она не хотела видеть, как это случится. Что-то ужасное могло случиться с матерью в любой момент. Она это поняла, подслушивая, как мать шепотом говорила с другими женщинами через забор во дворе или возле церкви. Есть опасность, вот что она узнала. После всех тех случаев. Врач сказал, чтобы больше и не думала, не стоит оно того.

Моника перестала спать. Лежала без сна, продевая пальцы в кромку одеяла, потом выпутывая. Туда, сюда, туда, сюда, пока край одеяла не собирался волнами вокруг ее костяшек. Она слушала, как укладываются родители. Слушала, как они чистят зубы в ванной, как мать забирается в постель, как отец запирает входную дверь. Лежала без сна, пока не захрапит отец, как двигатель, с усилием лезущий в гору. Прислушивалась ко всему, что еще могла услышать: запоздалый велосипедист на улице, фургон молочника в серых предрассветных сумерках, соседская кошка, мяукающая под дверью во двор. Чего бы они ни ждали, она хотела быть к этому готова.

Она выяснила, чего все ждут, когда подслушала разговор между матерью и тетей Брайди. К тетке они зашли в гости как-то в воскресенье днем; предполагалось, что Моника побудет с кузенами на заднем дворе, пока мать и Брайди поболтают за чашкой чая. Но кузены ныли, с ними было скучно, и она решила, что куда интереснее посидеть возле кухонной двери, в тесном пространстве под гладильным катком, где ее никто не увидит. Мать с Брайди завели долгий разговор о еще одном родственнике, который, судя по всему, «связался с дурной компанией»; обсудили чудовищные цены на детскую обувь; повздыхали по поводу того, что мать назвала «одним из мрачных дней Роберта»; Брайди рассказала длинную историю, касавшуюся автобуса на Брайтон, – Моника поначалу слушала невнимательно, так что не была уверена в том, что история действительно важная. Потом Брайди сказала каким-то уютным голосом: «Так когда, говоришь, родится ребенок?»

Моника колупала зеленую краску на плинтусе. Затолкала пальцы так глубоко между валиками катка, что стало очень больно. И слушала, застыв на месте, превратившись в слух. Она узнала, что мать теряла детей, много детей. Моника представила, как мать неосторожно роняет младенцев из корзины для покупок или из кармана пальто, как случайные монетки или выпавшие шпильки. В кухне бормотали что-то про младенца, который где-то был похоронен некрещеным, но Моника не расслышала, был это младенец матери или чей-то еще.

На обратном пути она очень крепко держала мать за руку. Тщательно осмотрела ее знакомый силуэт от хороших, выходных и парадных ботинок до самой шляпки на голове. Ждет.

Завернувшись в полотенце, Моника осторожно прокралась по голым доскам в спальню. Ей столько раз случалось занозить ногу, но, едва услышав слова «ковровое покрытие», Питер прижимал ладони к ушам. С этим приходилось мириться.

Моника перебрала плечики с одеждой в гардеробе (трехдверный, ореховая фанеровка, поздняя Викторианская эпоха, приобретен на распродаже наследства в Глостере). Одеваться в такую погоду было особенно сложно. Что надеть, чтобы было прилично, но не жарко? Моника выбирала между отрезным платьем с юбкой гофре, топом из оранжевой индийской жатки с открытой спиной и полосатым комбинезоном с молнией посередине, но потом остановилась на батистовом платье с оборками. Одном из любимых платьев Питера. Он говорил, что Моника в нем похожа на молочницу. Это, судя по всему, было хорошо. Они вместе покупали эту одежду в бутике в Оксфорде; ходить за покупками с мужчиной Моника не привыкла. Она всегда отправлялась туда в компании матери или сестры; одна она по магазинам бродить не любила, ей трудно было принять решение, она никогда не могла понять, идет ей что-то или нет. Она брала с собой Гретту или, позже, Ифу, которая, хотя и одевалась как бродяжка, удивительно хорошо разбиралась в том, что на ком хорошо смотрится. Монике было непривычно выходить из-за занавески и показываться мужчине, который ждал в кресле, чтобы получить его одобрение еще до того, как сама поймешь, нравится тебе вещь или нет. Джо ненавидел магазины, никогда не согласился бы с ней пойти, даже если бы она попросила.

Моника просунула крошечные перламутровые пуговицы сквозь оборки в петли. Их так много, и они такие маленькие. Она об этом забыла. Посмотрела на себя в зеркало туалетного столика (ар-деко, дуб с инкрустацией из розового дерева) и вдела сережки (марказит и рубин, цветочный дизайн, 1930-е). Она не хотела детей. Она это знала. Она так и сказала Джо. С самого начала. Но он, похоже, ей не поверил, думал, что она согласится, передумает. Она и Питеру так сказала, и он ответил, хорошо, мне не больно-то хотелось проходить все заново. Питер был с уже готовой семьей, с детьми в запасе, девочками, которые, как надеялась Моника, могли бы встроиться в их жизнь почти как родные. Все казалось идеальным, когда она об этом думала: ребятишки, а рожать их и не нужно.

Она никогда не хотела детей, само получилось. Тогда получилось и сейчас.

Она провела щеткой (эмалевая обратная сторона, серебряная ручка, инициал «Х», еще одна распродажа наследства) по волосам, потом еще и еще. Сотня расчесываний в день, так всегда велела мать. Волосы от этого здоровее.

«Беречь» – вот какое слово она употребляла. Моника себя берегла. Она научилась вымарывать то, чего не хотела видеть; она в совершенстве овладела этим навыком – слегка сощурить глаза, чтобы ресницы размыли поле зрения, опушили его по краям, – умением отвести зрачки, если попадется что-то нежелательное. Ее тревожили, как она недавно поняла, дети трех-четырех лет.

Моника хотела не младенца. А ребенка. Ей были не нужны эти существа в коконах одеял, ужасающие в своей хрупкости, настойчивые в требованиях, такие новые, что от них все еще пахло телесными жидкостями, молоком и кровью, кровавым месивом, напряжением и насилием родов. Нет. Она не смогла бы это совершить, не смогла бы пройти через то, что пережила ее мать с Ифой.

Монике нравилась младшая Майкла Фрэнсиса, Вита. Не мальчик, слишком похожий на свою мать, с этим луноподобным лбом. Вита была настоящая Риордан, Гретта всегда говорила, что она – вылитая Ифа в том же возрасте. «Но, бог избавил, без ее странностей», – как-то добавила Моника, а мать рассмеялась и сказала: «И то». В последний раз, когда Моника ее видела, Вита взяла ее за руку и показала кукольный домик. Крошечные комнатки, тщательно обставленные, книги с настоящими страницами, выстроенные на полках, кухарка, готовящая нарисованный бекон на кухне, собака, свернувшаяся на миниатюрном коврике у камина перед потрескивающим полиэтиленовым огнем. Моника тогда подумала, прижавшись глазом к окну с занавесками в цветочек, что хотела бы такую девочку с кукольным домиком, девочку с заколками, в красных туфельках с перемычкой, как Вита. Моника увидела в витрине магазина прелестный миниатюрный буфет, зашла, купила его, отправила Вите и получила нарисованную карандашами открытку. Клэр в этих вопросах была понимающей, Моника оценила письмо с благодарностями. Да и кто бы не оценил?

Ни к чему было задумываться обо всем этом. Детей не будет. Это ее решение, и оно правильное, окончательное. Моника в этом уверена. Серьги на месте, прическа доделана, помада на губах, но не слишком жирно, ведь Питеру не нравился ее вкус – Моника встала из-за туалетного столика, готовая встретить вечер.

Когда вернулся Питер – в грязном комбинезоне, до небес разя растворителем, – она уже накрыла стол белой льняной скатертью, зажгла свечи, насыпала на серебряный поднос чищеного миндаля, как он любил.

– Милый, – промурлыкала она, когда он вошел в кухонную дверь, и едва не поцеловала его, но вовремя вспомнила про платье, – чем занимался?