Роялистская заговорщица

– Он возвращает вам ваше слово, месье де Тремовиль! – воскликнул Лорис. – Тот, который был так поражен предложением служить в армии Бонапарта, – это я!

На этот раз Регина не могла скрыть своего неудовольствия. Ее глаза впились в глаза Лориса; он увидел в них гнев, даже угрозу.

– Я не знал, – пробормотал он, – что это предложение шло от вас.

– Это не причина, которая могла бы одержать верх над вашей волей.

– Мне казалось, – продолжал он, все более и более теряясь, – что оно идет вразрез с моим долгом…

– Ваш долг служить королю.

– И я готов умереть за него, но не за человека, которого я презираю и ненавижу.

– Тут нет и речи о смерти за Бонапарта. Дело идет о месье де Бурмоне, о нем одном, и я утверждаю, что у короля нет лучшего солдата.

– В таком случае, – заговорил в первый раз барон де Маларвик, – я считал бы за особое для себя счастье, если бы за отказом месье де Лориса вам угодно было вписать мое имя.

Тремовиль и Лорис переглянулись.

– Вы сказали, за отказом… месье де Лориса, – заметил Тремовиль.

– А я не отказываюсь, я принимаю, – прибавил Лорис, отвешивая поклон мадам де Люсьен.

Барон Гектор де Маларвик оглянулся; оба мужчины глядели друг на друга в упор.

Гектор сделал шаг назад и, обращаясь к мадам де Люсьен, сказал:

– В таком случае я буду надеяться, что маркиза не лишит меня возможности в другой раз доказать ей мою преданность.

Офицеры окружили Лориса и поздравляли его с принятым решением. Они говорили, что его нерешительность была им совсем непонятна. Разве они для него не достаточная гарантия, что от него не потребуется ничего, что было бы против интересов их дела?

А он, точно в каком-то опьянении, не слышал их слов.

– Однако ведь нет же двух способов службы, – прошептал он.

– Как нет? – услышал он над своим ухом иронический голос. – А саксонцы под Лейпцигом?

Лорис вздрогнул. Это напоминание о страшной измене на поле сражения привело его в ужас. Но в ту минуту, как он собирался подойти к аббату Блашу, – это был его голос, – и просить объяснить значение его мрачных слов, он увидел, что барон Гектор подошел к мадам де Люсьен, которая встретила его самой любезной улыбкой.

Он вернулся к группе, которая окружала маркизу.

Разговор продолжался о завтрашней церемонии. Некоторые утверждали, что Наполеон будет встречен шиканьем, свистками.

– Не забудьте, – сказал Тремовиль Лорису, – что завтра мы взбираемся на нашу Голгофу.

– Я буду там, – ответил Лорис, – только не знаю, удержусь ли, чтобы не закричать: «Да здравствует король!»

Маркиза погрозила ему.

– Вы будете делать то, что вам прикажут… а вам будет дано приказание молчать.

Она подала знак к разъезду, точно королева, отпускающая своих придворных.

Месье де Маларвик просил у мадам де Люсьен разрешения на днях засвидетельствовать ей свое почтение. Она взглянула на Лориса и ответила, извиняясь предстоящим отъездом.

Очевидно, она не сердилась на Лориса, а он со свойственным молодости непостоянством был снова счастлив до безумия.

– Дайте всем разъехаться и вернитесь через десять минут, – сказала она ему тихо.

VII

Что произошло между мадам де Люсьен и капитаном Лавердьером?

Посетителю пришлось довольно долго ждать, пока Регина разговаривала с Лорисом в молельне; он, усталый, после всех перипетий дня, забыл все элементарные правила французской вежливости, растянулся во всю длину на диване, который стоял в кабинете маркизы напротив окна, и заснул сном праведного. Он не слышал, как открылась дверь.

Регина стояла перед ним с лампой в руках и смотрела на этого спящего человека.

Лицо Лавердьера в неподвижности сна, в этом спокойствии всех линий лица, не было лишено известной доли красоты: свежий, с выдающимся лбом, с широкой челюстью, он напоминал тип рейтаров, изображенных на стеклах в немецких пивных, но только поизящнее.

Маркиза невольно остановилась и рассматривала его; на лице ее виднелось сострадание. Она чувствовала, что этот человек высокого происхождения, и жалела, что он пал так низко.

Он вдруг открыл глаза и в полусне стал навытяжку, со шляпой в руках.

– Простите меня, маркиза, но усталость, жара…

Она прервала его гордым движением:

– Нечего извиняться. Отвечайте на мои вопросы: можно ли рассчитывать на тех людей, о которых вы говорили?..

– Они к вашим услугам, маркиза, так же, как и их начальник.

– Что это за люди?

Капитан слегка усмехнулся:

– Все честные люди, готовые на всякое дело, за которое им хорошо заплатят.

– Вероятно, и на измену в пользу того, кто им заплатит больше.

Лавердьер на минуту задумался, затем добродушно ответил:

– Весьма вероятно.

– Храбрые?

– До виселицы… говоря старым стилем.

– Каких политических убеждений?

– Цвета вина и лакомого куска.

– Их много?

– Шестеро, ни больше ни меньше. Мне еще неизвестно, какую миссию маркизе будет угодно на меня возложить, но я могу уверить моим опытом солдата, что небольшое число в большинстве случаев гарантия успеха.

– Верю… Есть, однако, один пункт, на котором я настаиваю.

Она взглянула ему прямо в лицо.

– Мне было бы весьма неприятно, если бы люди, которые будут бороться за такое правое дело и которые будут подвергаться величайшим опасностям, например, могут попасться в руки наших противников, имели бы за собой бесчестное прошлое, которое могло бы загрязнить знамя, которому они будут служить.

– Надеюсь, маркиза не рассчитывает, чтобы для темных дел, за которые наградой бывает не честь, а мука, в которых приходится жертвовать жизнью за несколько золотых, я мог предложить ей воплощенную добродетель.

Это было сказано резко, почти грубо.

– В сущности, безразлично, что это за люди, но, по крайней мере, их начальник?

Лавердьер сделал странное движение.

– Я бы просил вас, маркиза, не относиться к их начальнику, как к орудию, которое можно купить за деньги, но как к товарищу в общем деле. И тогда этот начальник будет готов открыть вам всю душу, предоставив вам право судить, насколько он достоин.

Маркиза, пораженная торжественностью его тона, молчала.

– А теперь, маркиза, – продолжал он, – я жду ваших приказаний.

– Я желаю знать сперва ваши условия.

– Пятьдесят луидоров на человека за двухнедельную службу.

– Я дам по сотне.

– Они не откажутся.

– А вам сколько?

– Ничего, если вы согласны.

Уже во второй раз он предлагал маркизе нечто вроде договора с ним, который ставил его на одну ногу с ней.

– Это будет слишком дорого. Сколько деньгами?

– Вдвое против того, что получат мои люди.

– Решено, шестьсот луидоров вашим людям, тысяча двести вам.

– Извините, маркиза, вы не совсем меня поняли: для себя я прошу двойную плату одного человека, то есть двести.

– Избавьте, пожалуйста, от лишних объяснений. Я уже сказала.

– Преклоняюсь, это по-королевски, но…

– Но?

– Не подумайте, что я чего-нибудь страшусь, но я не могу удержаться, чтобы не спросить, за какой труд такое щедрое вознаграждение.

– Вознаграждение измеряется услугой… Исполните свое дело и можете с меня потом требовать, что хотите…

– Я не сомневаюсь в нашем успехе, и тогда я буду иметь честь напомнить о вашем обещании… быть может, тогда я осмелюсь у вас попросить…

– Чего?

– Больше, чем денег.

– Прекрасно… об этом поговорим в свое время. Еще вопрос: вы не связаны никакими интересами, привязанностью, благодарностью?

– С кем, маркиза? – спросил Лавердьер с любопытством, перебирая мысленно, к кому бы могли у него заподозрить какое-нибудь чувство.

– С узурпатором, с Наполеоном?

– С ним-то! – воскликнул Лавердьер. – О, будьте покойны.

И он откровенно добавил:

– Император и жандармы – мои две антипатии.

Он, очевидно, чувствовал потребность быть откровенным.