Роялистская заговорщица

– Вероятно, он был разночинец.

– Нет, дворянин, с именем; но этот человек, последователь Лафайета и Мирабо, был революционером. Сестра моя любила его и бежала с ним. Мой отец проклял их обоих.

– Как этого господина звали?

– Не все ли равно как? Ему имя – стыд и позор, на челе его была печать крови… крови вот этой жертвы…

И дрожащей рукой она указала на бюст Людовика XVI.

– Однажды, – продолжала она с устремленными глазами, точно под гипнозом своих воспоминаний, – это было в 1800 году. В Босаже было последнее восстание, наши крестьяне, разъяренные, бросились на замок, в котором жил этот человек и та, которая променяла наше прекрасное имя на такое постыдное. Он защищался… Замок был взят, разрушен, сожжен… Его жена, думая спастись бегством с ребенком на руках, была найдена через два дня мертвой в овраге.

– А ребенок?

– Исчез… вероятно, тоже был убит.

Она остановилась на минуту, точно желая хорошенько взвесить то, что она собиралась сказать.

– Жорж, взгляните мне прямо в глаза. Эта женщина была из моей семьи, носила мое имя, в ней текла моя кровь. Так знайте, что для нее, которая отреклась от своего рода, которая была соучастницей преступления 21 января, величайшего преступления, какое когда-либо было совершено, у меня нет ни одной слезы, ни одного вздоха, нет никакой жалости. Между ней и мной проклятие моего отца воздвигло непреодолимую преграду; есть нечто, что выше всякой привязанности, любви, семьи, отечества: это Бог и король! Кто предает их, предает меня, кто идет против них, поражает меня. Понимаете ли вы теперь, виконт де Лорис, отчего ваши слова пронзили мне сердце точно острием шпаги?

Лорис не знал за этой женщиной, которую он любил, такого пыла, напоминающего собой вдохновение пророчицы.

Даже лицо ее преобразилось. По лицу ее разлилась яркая краска, а сама она вся дрожала, точно сгорая страстью.

И в первый раз этот пыл, эта страсть не передавались ему, не сжигали его.

Точно бессознательно, под влиянием какой-то воли, которая была сильнее его, он спросил:

– А ребенок, этот ребенок вашей сестры, который исчез в этой катастрофе междоусобной войны, – неужели вы никогда не вспомнили о нем? Неужели вы ничего не сделали, чтобы узнать, что с ним сталось?

– Не все ли равно что? – проговорила глухим голосом Регина. – Разве вы забываете, что этот ребенок родился от одного из тех, которые не признавали Бога, убили короля, обесчестили Францию!

– Ребенок невинен!

– Только Бог может ему отпустить преступление его близких. Наконец, все заставляет предполагать, что он умер, а если б даже он был жив, между ним и мной не существует никакой связи.

Жорж замолчал; ему не хотелось настаивать, он боялся услышать еще что-нибудь в том же роде. В нем явился какой-то внутренний протест, инстинкт сострадания, справедливости, который не поддавался этим фанатическим взглядам.

Регина продолжала:

– Друг мой, брат мой, может быть, мне не следовало говорить с вами в таком тоне, но накануне последней борьбы, перед разлукой с вами…

Он вскрикнул:

– Разлука со мной! Что вы хотите сказать этим?

У него замерло сердце.

Она продолжала, взяв его за руку:

– Наша разлука будет недолгой, поверьте, но у меня есть обязанности, и вы знаете, я не признаю никаких сделок. Да, я должна буду уехать.

– Когда?

– Завтра, после Шан-де-Мэ.

– Куда? Разве я не могу вас сопровождать, ехать с вами?

– Нет, я должна быть одна… действовать одна… должна взять на себя известную ответственность, слишком тяжелую для мужчины. Вот отчего, Жорж, обращаюсь к вам, к вашей совести. Быть может, теперь наш крест покажется вам слишком тяжелым. Если только это так, если вера в вас поколебалась, если труд вам не под силу, сознайтесь в этом, этого требует ваша честь. Я протяну вам руку и скажу: брат мой, каждому свой путь – не мешайте мне идти моей дорогой.

– И вы думаете, что во мне найдется достаточно подлости, чтобы позволить вам подвергать себя опасности, которую я не буду разделять с вами? Так-то вы верите в мою любовь? Регина, дайте мне клятву, что вы не уедете одна, что вы не покинете меня. Куда бы вы ни шли, я иду за вами… исполняя ваши приказания, как преданный раб… Ах, Регина, неужели вы в самом деле усомнились во мне? – во мне, который живет, дышит только вами?

Она положила ему руку на уста:

– Если бы вы знали, как я желаю вам верить!

Настал вечер. Последние лучи солнца, врываясь в окно, скользили по ней, окружая ее блестящим сиянием.

– Я ваш, – проговорил он, – навсегда, навеки… Я желаю одного только – быть достойным вас.

– Благодарю вас, теперь уходите… О, ненадолго. Через час вернитесь, у нас вечером важное собрание. Будут обсуждаться серьезные решения. Я рассчитываю на вас.

– Но вы не уедете?

Она улыбнулась.

– Разве это хваленая преданность? Я ваша Регина или нет?

Жорж хотел было сказать что-то. Слова лились потоками из его сердца, но на устах для них не было выражений. Он склонился к протянутым к нему рукам, приложился к ним долгим поцелуем и вышел.

Регина оставалась неподвижной.

Она была глубоко тронута этой молодой, восторженной любовью и, вопреки ее уверениям, гордилась, что ее ставят выше всех и всего.

Регина никогда не любила: все силы ее сконцентрировались в политических страстях, которые заменили ей иллюзии действительной жизни.

По временам ей казалось, что силы изменяют ей. Но она себя помнила; гордость снова приковывала ее к ее неизменной верности; нет, она не имела права быть женщиной, недаром девизом их рода было: «Non sibi, sed regi».

И, проведя рукой по лбу, она отправилась в свой рабочий кабинет, к капитану Лавердьеру, который ее ожидал.

VI

Не прошло часа, как Жорж Лорис был снова в отеле де Люсьен.

Он пережил за этот час тяжкие опасения, невыразимые тревоги. Всемогущая любовь снова овладела им, и он искренно допрашивал себя, достоин ли он Регины, не дал ли он ей своей слабостью, нерешительностью повода сомневаться в нем.

Если в ее присутствии он и был неспокоен, говорил бессвязные речи, то как только он отошел от нее, она предстала ему во всей своей неумолимой, безгрешной красоте героини. Каким он должен был казаться ей подлым трусом! Но отчего сегодня ее энтузиазм удивил, испугал его больше, чем в другие дни? Разве он не был все тот же верный рыцарь за правое дело – за Бога и за короля? Что за нерешительность заставляла лавировать его совесть между столькими чувствами? Отчего некоторые слова, столько раз уже слышанные, заставляли его страдать?

На улицах, по которым он бродил, чтобы убить время, было чрезвычайно оживленно. Направляясь к Марсову полю, где на другой день должна была происходить церемония, но он видел целые роты солдат; у всех ружейных штыков были приколоты трехцветные букеты. Гулом стояли в воздухе звуки «Марсельезы»; какой-то пьянчуга, среди улицы, с красной опухшей физиономией, кричал: «Долой иностранцев!»

Жорж, скорее печальный, чем сердитый, шел торопливыми шагами.

Он старался попасть в уединенные улицы, чтобы снова отдаться своим мыслям, чтобы снова вызвать образ Регины, и он чувствовал себя счастливым, что снова был в ее власти, под обаянием ее личности.

Разве он не был щедро вознагражден самым желанным образом за то отречение, которого она требовала? Разве она не была повелительницей его души, его совести, его жизни? Он чувствовал потребность снова стать перед ней на колени, отрешиться от всяких попыток сопротивления.

Затем он с ужасом повторял себе, что она уедет. Не окончательный ли это разрыв? Быть может, она не хотела сказать прямо, что не любит его. Он боялся сойти с ума от горя и беспокойства.

Не была ли уже признаком того, что он не в уме, его безумная попытка сопротивления?

Час прошел, он направился к отелю. Салон маркизы был уже почти полон.

При свете свечей блестели мундиры и костюмы придворных. Великосветское собрание. Все радостно встретили молодого человека, все жали ему руки.