Лабиринт

Тюрьма никак особо не повлияла на Миллианну – она оставалась такой же жизнерадостной, заводной, милой, легко обижалась на малейшую ерунду, но столь же быстро забывала все обиды и просто искрилась дружелюбием и участием. Их отношения с Люси нельзя было назвать дружбой в прямом смысле этого слова, слишком разными они оказались и по характеру, и по жизненному опыту, и по отношению к тому, что с ними произошло: если Хартфилия переживала отчаянно, остро, мучительно, то Милли относилась к своему положению гораздо проще, совершенно не сожалея о содеянном. Однако их общение, вернее, почти постоянное преследование со стороны кошатницы, странным образом не давало Люси полностью уйти в себя, что ещё больше могло усугубить и без того тяжёлое душевное состояние.

Вторым человеком, который периодически встряхивал образовавшееся в душе Хартфилии болото, была Кёка Рейсейтен. Только отношения с ней были кардинально противоположные.

Их первое столкновение произошло на следующий же день после прибытия Люси в тюрьму. Кто-то толкнул её, когда она шла по проходу в столовой. Хартфилия налетела на стол, за которым сидела Кёка, и тот покачнулся, расплёскивая суп и чай.

– Извините, – тут же пролепетала Люси, сжимаясь под взглядом Рейсейтен. Та ничего не ответила, но теперь при каждом удобном случае пыталась как-нибудь задеть её. Хартфилия терпеливо сносила тычки и затрещины, предпочитая уходить от конфликта, а не разрешать его. Однако рано или поздно в любой ситуации наступает кульминация.

В тот день она пришла в столовую одновременно с Кёкой. Обычно Люси по возможности делала это раньше или позже, чтобы не остаться без своей порции – Рейсейтен всегда что-нибудь отбирала или портила из её еды, если им доводилось столкнуться. Увидев, что Кёка стоит у раздачи, Хартфилия невольно замедлила шаг, чтобы их разделило хоть несколько человек, но шедшая рядом с ней Миллианна потянула её за руку, и они оказались сразу за Рейсейтен. Та даже не повернула в их сторону головы, но у Люси вдруг засосало под ложечкой – что-то должно было случиться.

Они дошли почти до самого края раздаточного стола, когда стоящая между ней и Кёкой Милли, без умолку тараторящая, вдруг замолчала. Хартфилия, потянувшаяся в это время за булочкой, обернулась к сокамернице, но смогла заметить только спину уходящей Рейсейтен. Выяснять, что случилось, Люси не стала – настроение у кошатницы менялось и само по себе, сто раз на дню. Сейчас причиной поджатых губ мог стать чересчур горячий суп или ненавистные макароны, и это не стоило того, чтобы вдаваться в долгие расспросы.

Впрочем, Миллианна сама не смогла долго молчать. Стоило им занять место за столом, как она начала бурчать себе под нос, периодически переходя на тихие всхлипы. А когда Люси попыталась утешить её, громким шёпотом поведала о своём горе: сегодня был четверг, а значит, вместо яблочного им иногда давали любимый Милли апельсиновый сок. Вот только насладиться им она не сможет, потому что Кёка забрала с её подноса разноцветную коробочку. Естественно, кошатница не стала качать права, но и молча проглотить обиду у неё не получилось – апельсиновый сок Миллианна любила почти так же сильно, как кошек.

Люси задумалась. Имей она возможность, то просто отдала бы сокамернице свою коробочку. Но ей не достался даже яблочный, а компот с ошмётками фруктов по вкусу больше напоминал помойную воду после того, как в ней несколько раз прополоскали половую тряпку. Даже чай был не в пример лучше. Конечно, Милли не умрёт от того, что не выпьет сегодня любимый напиток, однако в их теперешнем существовании и так было ничтожно мало радостей. Да ещё вдруг неожиданно накатило воспоминание, как мама в детстве по утрам отжимала для неё сок. Люси резко выдохнула и поднялась со своего места.

Кёка её появления сначала словно бы и не заметила. Лениво доела первое и лишь затем грубо бросила:

– Чего тебе?

– Пожалуйста… верни Милле сок, – шалея от собственной наглости, негромко попросила Люси.

– С какой радости? – хмыкнула Рейсейтен.

– Я… я буду отдавать тебе свой. И булочки. Неделю.

– Месяц, – внесла коррективу в её предложение Кёка. Хартфилия кивнула. Рейсейтен довольно оскалилась: – Забирай, – и бросила коробочку на пол.

Люси знала, что нельзя поворачиваться спиной к рычащим, готовым броситься на тебя собакам – они примут это за слабость и попытку сбежать. Поэтому непременно постараются напасть, впиться клыками, захлёбываясь своей слюной и чужой кровью. Кёка и её прихвостни были людьми, но поступили так же: поставили подножку, обступили, стали пинать ногами, молча и яростно. Пока в дверях не показалась, размахивая дубинками, охрана. Тогда народ прыснул в разные стороны, как потревоженные ярким светом тараканы, затаился, упорно отводя глаза. Люси осталась лежать на полу; из разбитого носа хлестала кровь, рёбра ныли, не давая нормально дышать, опухающий левый глаз почти не видел – кто-то умудрился попасть ей ботинком по лицу. Но пришлось, повинуясь командам и с трудом сдерживая стоны, встать на ноги – никто не собирался оказывать ей даже маломальскую помощь.

Хоть в лазарет отвели – и на том спасибо. Врач – не тот, что осматривал в день приезда – ощупал наливающиеся синяки профессионально-жёсткими пальцами, поставил диагноз «Не смертельно» и занялся лицом.

– Кто тебя так? – полюбопытствовал он. Люси на секунду встретилась взглядом с равнодушными, голубыми, как небо, глазами:

– Упала.

– На чей ботинок?

– На свой, – она понимала, что называть имена нельзя – тогда в следующий раз её просто убьют. А так ей грозит всего лишь карцер.

– А ты часом размером не ошиблась, Золушка? – продолжал балагурить эскулап. – Судя по отпечатку на твоей щеке, ты в этот ботинок целиком поместишься.

Люси оставила этот и все остальные его комментарии без ответа. Доктор, как ни странно, не обиделся, сказал охране, что оставит заключённую на несколько дней в лазарете, сам отвёл в пустую, гулкую палату, спросил неожиданно: – Голодная?

Хартфилия кивнула, хотя сейчас её мутило и даже думать о еде было неприятно. Но принесённые чай с бутербродом послушно съела, потом забралась под тонкое одеяло и попыталась уснуть, гадая, чем было вызвано такое к ней участие.

А ночью зашарившие по телу сильные, жадные руки всё расставили по своим местам. «За добро нужно платить», – ухмыльнулся склонившийся над ней мужчина. Люси не стала сопротивляться. Какой в этом смысл? Доктор в любом случае получил бы то, за чем пришёл, а после всего, пережитого ранее, подобное унижение уже не казалось страшным.

Она провела в лазарете неделю. Голубоглазый врач наведывался каждую ночь. В день выписки, что-то быстро настрочив в карте, он сказал ей на прощание, заговорчески подмигнув:

– Захочешь ещё поболеть, только скажи.

Люси едва не передёрнуло от отвращения: хотя днём её никто не беспокоил, да и еда оказалась не в пример лучше той, которой их кормили, добровольно ещё раз подкладываться под доктора за такие блага у неё не было ни малейшего желания.

Миллианна встретила её столь же восторженно, как и в день знакомства. Попеняла за долгое отсутствие, словно Хартфилия уезжала без неё на курорт, поахала над начавшим сходить синяком, охотно поделилась новостями. Отвыкшая за неделю тишины и покоя от её болтовни, Люси уже хотела вздохнуть с облегчением, когда Милли собралась убежать на баскетбольную площадку (они как раз были на прогулке), но сокамерница вдруг резко передумала и снова опустилась на лавку рядом с ней, обняв себя руками за плечи.

– Что случилось? – спросила Хартфилия.

– Тихо! Тш-ш-ш! – зашипела кошатница. – Там Вестники.

– Кто? – Люси заозиралась вокруг, ища глазами то, что могло так сильно напугать Милли. Искомое нечто обнаружилось за спиной, на верхней галерее, откуда за заключёнными наблюдала охрана – трое мужчин в строгих костюмах цвета мокрого асфальта. Они напоминали роботов: острые складки на брюках, точённые треугольники плеч, резкие черты лица, угловатые, механические движения.