Лабиринт

Люси не стала спорить или дуться на родителя за чрезмерную опеку — потухшие глаза отца и поникшие плечи лучше всего говорили, как тяжело ему приходилось последнее время, и ей не хотелось расстраивать его ещё сильнее. Она просто прижалась к нему, шепнув дрогнувшим голосом: «Я постараюсь», и была вознаграждена за это тенью мимолётной улыбки.

Не известно, что больше помогло: неукоснительное соблюдение даваемых врачом указаний или её огромное желание как можно скорее покинуть палату с нежно бирюзовыми стенами, но через неделю Люси и правда выписали, надавав напоследок кучу рекомендаций. Она не запомнила и половины: волнение было так велико, что голос доктора пробивался, словно сквозь вату, а стерильный воздух больницы казался раздражающе резким, почти неприятным, из-за чего Люси старалась пореже делать вдох, чем лишь усиливала биение собственного пульса, и так заходящегося в бешеной чечётке где-то в районе горла. Улица ослепила выпавшим накануне чистым, искрящимся на солнце снегом, оглушила многообразием звуков: голосов, сирен, шорохов шагов. Если бы не рука матери, крепко сжимавшая её нервно дрожащие пальцы, она бы точно потерялась. Поэтому тёплый салон автомобиля показался необычайно уютным; Люси нырнула в него, как зверёк в норку, затаилась в уголке, без особого любопытства смотря из окна на проносившиеся мимо строения и людей.

Дом — многокомнатная, обставленная в строгом, почти минималистическом стиле квартира — в противовес машине выглядел чужим и странно холодным, как безликий гостиничный номер: в нём будто не хватало чего-то — родного, до боли привычного, а потому и незаметного, пока это «что-то» не исчезнет, оставив после себя обжигающую чувством дежавю пустоту. Люси даже первое время боялась прикасаться к вещам, опасаясь что-нибудь разбить или испортить. Так и ходила, словно по музею, из комнаты в комнату, пытаясь если не вспомнить, то хотя бы привыкнуть. Благо, на это у неё было много времени: в университет по настоянию родителей она решила не возвращаться, отложив обучение до следующего учебного года, с бывшими однокурсниками и приятелями ей и самой не хотелось встречаться, чтобы не видеть в их глазах жалость и желание поскорее сбежать.

Даже с Каной Люси не стала восстанавливать связь, боясь поставить подругу в неловкое положение — память так и не вернулась полностью, обойдясь скупыми короткометражками из прошлого. Мама пыталась помочь заполнить пробелы, просматривая вместе с ней семейное видео и полные фотографий альбомы, рассказывая о предметах и событиях, но внутри по-прежнему ничего не щёлкало, не жгло внезапно накатившими воспоминаниями. «Доктор сказал, так бывает, — робко, будто оправдываясь, утешала её Лейла, отводя взгляд. — Просто должно пройти время». «Сколько?» — едва не срывалось с губ, но Люси старательно запихивала это тяжёлое слово обратно в глотку, выдавливая вместо него приторно-горькое, как принимаемые лекарства, «Я понимаю, мама».

Столь же чужим казалось и собственное тело. Нет, оно вполне нормально функционировало, избавившись, наконец, от дурманящей слабости, и на первый взгляд выглядело даже симпатичным, если не брать в расчёт нездоровую худобу и бледную кожу. Люси подолгу рассматривала себя в зеркало: перебирала наподобие струн выступающие дуги рёбер, обхватывала ладонями тонкую шею, обводила кончиками пальцев росчерк розоватого шрама на левом боку. Ощущение чуждости и неправильности не проходило. Поэтому Люси куталась в толстые кофты и клетчатый плед, чтобы хоть так спрятать то, что после аварии перестало быть своим.

Про саму аварию, как и тот день в целом, она абсолютно ничего не помнила, а любые попытки откопать в памяти хоть малейший кусочек вызывали сильнейшие головные боли и полную дезориентацию во времени и пространстве — Люси переставала понимать, кто она и где находится, не могла назвать дня недели и год, впадала в истерику, не узнавала даже родных. Кошмар прерывался всегда одинаково: укол, вязкое, как кисель, забытьё, одуряющая слабость на утро и проведённый в постели весь следующий день. После нескольких таких приступов Люси старалась больше не терзать себя (и родителей, вынужденных присутствовать, а потом и стравляться с последствиями) попытками вернуть утраченные воспоминания — отказаться от них было легче и безопаснее для психики, чем бороться.

Наверное, именно поэтому, попав однажды на место аварии, она ничего и не испытала — ни страха, ни интереса. Равнодушно мазнула взглядом по укутанным снежными шапками опорам моста, почти тут же дав ему утонуть в безлико сером, продуваемом колючим ветром горизонте, тем самым безжалостно превратив железные балки в размытые, накренившиеся в разные стороны полосы. А потом и вовсе отвернулась от окна, по недавно появившейся привычке спрятав нос в меховой оторочке капюшона — они с мамой решили проехаться по магазинам, но в одном месте на дороге образовалась пробка и пришлось, объезжая её, свернуть к мосту Дьявола. Лейла из желания отвлечь дочь от возможных грустных мыслей преувеличенно бодро болтала весь оставшийся до торгового центра путь, уговорила её пообедать в кафе и готова была скупить пол-отдела женской одежды. Люси, опасаясь за их бюджет, незаметно набрала отца. Джудо появился минут через сорок и всячески пытался сделать вид, что оказался здесь случайно, а Лейла столь же старательно ему подыгрывала. Совместный спектакль закончился только дома, измотав и актёров, и единственного зрителя. К радости всех, это происшествие не повлекло за собой никаких неприятных последствий, зато неожиданно изменило уже ставшим для Люси привычный образ жизни, прервав её вынужденное затворничество — она начала гулять. В одиночестве.

Не то чтобы она в нём так остро нуждалась — миссис Хартфилия старалась без необходимости не нарушать личное пространство дочери, касалось ли то её комнаты или планов на день. Но сидение в четырёх стенах, так же как и постоянное присутствие рядом другого человека начало утомлять. Да и психотерапевт, к которому родители по совету лечащего врача отвели её после выписки, советовал потихоньку начинать социальную адаптацию. Тот поход в торговый центр стал последней каплей: излишняя опека утомляла, дом, так и не перешедший в статус родного и любимого места — раздражал, зато весь остальной мир неожиданно вызвал необычайный интерес. Хотя бы потому, что не обращал на Люси ни малейшего внимания, спокойно продолжая заниматься своими делами. И она решилась.

Сначала это были небольшие прогулки вдоль улицы — до угла и обратно, потом чуть дальше, немного дольше. Постепенно Люси начала заглядывать в магазинчики, даже если не собиралась ничего покупать. И наконец парк, уже начавший отходить от зимнего сна. Почему-то именно здесь она чувствовала те самые покой и уют, которых ей так не хватало дома. Бродя по ещё голым аллеям, садясь на одну и ту же скамейку, подмечая ставшими знакомыми лица, Люси начинала верить, что её жизнь постепенно наладится.

========== Глава 2. Первые воспоминания ==========

Резкий гудок автомобильного клаксона заставил Люси вздрогнуть и растерянно проморгаться в попытке вернуть мыслям ясность. Те категорически отказывались приводиться в порядок — расползались, как слепые котята, неуклюжие и беспомощные. Необходимо было найти точку опоры — материальную и достаточно броскую, чтобы сознание могло за неё зацепиться без лишних усилий. Таким «якорем» неожиданно стала юркая красная машинка на другой стороне улицы. Она почти безостановочно ездила туда-сюда, выискивая место для парковки: пристраивалась то там, то здесь, недовольно ворча утробно гудящим мотором, пока наконец не замерла поперёк дороги, злобно сверкнув неоновыми фарами.

— Готово, — раздался в этот самый момент за спиной мурлыкающий от удовольствия голос.

На подоконник рядом с Люси опустилась маленькая белая чашечка, на две трети наполненная густым, резко пахнущим напитком.

— Спасибо.

— Пей, пока горячий, — напомнили ей.

Пришлось сделать глоток. Кофе обжёг губы, неприятно загорчил на языке — доктор Редхед* никогда не добавлял в него сахар. Люси с трудом уговаривала себя выпить хотя бы половину, а после сеанса обязательно забегала в кафе заесть мороженым оставшийся во рту противный привкус.