Страница 28 из 95
— Ради бога, Крис, успокойся. Ты хочешь, чтобы нас услышали все, кто сидит в саду?
— А мне все равно, пусть слышат. Я тебя всего лишь предупреждаю, Чарльз: если ты сегодня днем не снимешь с меня заботу о Джеймсе и Диллиан, пока буду занята всем остальным, я пойду к себе в спальню, запрусь и больше не покажусь. Тогда тебе придется справляться самому.
Он заявил, что я плохо веду хозяйство, с детьми просто безнадежно беспомощна, к Уинифрид несправедлива, а его вообще никогда не понимала. Никогда не слышала, чтобы Чарльз так много говорил. Однако в конце концов до него дошло, что раз я пригрозила запереться у себя в комнате, если он не изменит свои планы, то так и сделаю. Так что победила я. Ему пришлось сдаться.
Он как-то извинился перед Норманом, заполнил котлы горючим, принес еще топлива и посадил Джеймса и Диллиан в машину, когда повез Нормана, захватив при этом с собой и жену Нормана Бетти, Таким образом, я получила необходимую передышку. Однако победа оказалась безрадостной. Перед самым отъездом Чарльз отвел меня в сторонку в холле. Лицо у него было мрачнее тучи.
— Надеюсь, ты довольна, — с горечью сказал он. — Мы с Норманом, вероятно, упустили шанс заключить выгодную сделку. Однако мы все же попытаемся полчасика потолковать с этим малым, пока Бетти будет прогуливаться с твоими детьми.
— Они также и твои дети, — напомнила я ему.
— Я бы никогда не поверил, что ты способна так кошмарно себя вести, Крис, — сказал он и повернулся, чтобы уйти.
Оглянувшись через плечо, он обронил заключительное замечание: Норман наверняка догадался, что его, Чарльза, насильно заставили изменить первоначальный план, а ему не так уж приятно играть роль мужчины, находящегося под каблуком у жены.
Эти слова взвинтили и рассердили меня. Я ударилась в слезы и бегом кинулась вверх по лестнице.
В доме наконец-то наступила тишина, и я могла без помех заняться делами, но чувствовала себя ужасно. Чарльз дал мне понять, что виновата во всем я. Мы уже не находили с ним общего языка. Надежды на то, что оставшаяся часть уик-энда доставит мне удовольствие, было мало.
Когда я наконец перестала плакать, меня охватило чувство опустошенности и невыразимой грусти.
В тот вечер после нашей ссоры я за обедом изображала полнейшую беспечность. На мне было новое шифоновое вечернее платье бледно-желтого цвета, которое мне очень шло. На голове соорудила высокую прическу, выглядела совершенно спокойной и весьма изысканной, но чувствовала себя препогано. Я пила гораздо больше обычного, смеялась громче и дольше, чем это было мне свойственно. Что бы ни сказала, все находили мои слова очень остроумными. Норман заметил, что я сегодня в ударе. Все расхваливали мое платье, мои кушанья, мои букеты цветов. Все были преисполнены восхищения, но всякий раз, когда я бросала взгляд на Чарльза, сидевшего напротив меня, он холодно отворачивался в сторону и хмурился. Он меня не простил.
После обеда моя лихорадочная веселость все-таки встревожила его. К тому времени, когда были поданы кофе и коньяк, в дом забрели еще несколько наших друзей. Мы ставили пластинки на новый стереофонический проигрыватель, специально изготовленный для нас фирмой Чарльза, и танцевали.
В этот момент появился Гарри.
8
Гарри Барнет — сын армейского генерала, дружившего с моим отцом в Шерборне. Гарри был на десять лет старше меня и уехал за границу еще до того, как я окончила школу. По правде сказать, я даже не помнила о его существовании, пока он не появился в наших краях. Он купил около Арунделя небольшой домик с приусадебным участком, который превратил в птицеферму. Когда я узнала, кто снял коттедж Дженкинса — домик назвали так в честь кузнеца Дженкинса, которому он принадлежал в семнадцатом веке, — сразу бросилась туда повидаться с Гарри. Я была в восторге.
Так приятно знать, что рядом есть кто-то, знавший отца и брата и даже помнивший мать. Когда я видела Гарри в последний раз — это было, наверное, тринадцать лет назад, — он был высоким крепким юношей с каштановыми стоявшими торчком волосами — он очень коротко их стриг, и его прическа напоминала американский «ежик». У него были грубые черты лица, без малейшего намека на красоту, если не считать прекрасных серых глаз и большого, всегда весело улыбающегося рта.
Я встретилась с ним за год до описываемого мной обеда и нашла, что он постарел. В редеющей каштановой шевелюре появились седые пряди.
Мы кинулись друг другу в объятия, словно давно не видевшиеся брат и сестра. Потом он отстранил меня и окинул взглядом с головы до ног:
— А вы совершенно не изменились, просто ни капельки. Все такая же молодая, только еще более красивая.
— Вы и сами очень неплохо выглядите, — сказала я.
Он провел меня в гостиную. В камине горели дрова. Это была комната закоренелого холостяка, явно прожившего какое-то время на Востоке. Ни цветов, ни какого-либо следа женской руки, вместо занавесок — жалюзи. Небольшие добротные коврики, несомненно, привезенные издалека. Столом служил индийский медный поднос, укрепленный на бамбуковых ножках. Письменный стол завален старыми газетами и книгами. Через открытую дверь я видела спальню, столь же унылую. Но крайняя простота и примитивное убранство гостиной забывались при виде великолепной картины над камином с изображением нагой туземной девушки — стройное светло-коричневое тело на оранжевой шали, небрежно брошенной на диван какой-то веранды. У туземки были огромные очень красивые глаза и полные улыбающиеся губы того же розового цвета, что и ногти. В ней не было ничего грубого, оскорбляющего глаз. Черные маслянистые волосы собраны в узел, за одно ухо заложен алый цветок. Ее поза и выражение лица были необыкновенно соблазнительны.
Первые десять минут нашего разговора я просто не могла отвести глаз от картины. Мы поведали друг другу все наши новости. Гарри предложил мне сигарету, а сам закурил трубку. Он угостил меня довольно хорошим кофе, чай он никогда не пьет и признает только кофе или шотландское виски, а преимущественно последнее.
Филипп — единственный мужчина из всех моих знакомых, кто проявляет больше интереса к человеку, с которым он беседует, нежели к себе самому. Но мой дорогой Гарри, один из милейших и интереснейших мужчин, всеобщий любимец, был типичным представителем мужского племени, сосредоточенного на собственной персоне. Ему хотелось говорить о себе. Может, это объяснялось тем, что жил он один, если не считать прислуги, ежедневно приходившей убираться, и его помощника на птицеферме. Пока что у него не было здесь друзей, и он был рад возможности излить душу.
Потом, заметив, с каким вниманием я смотрю на картину, он кивнул в ее сторону и без тени смущения произнес:
— Лала. Малайя. Одно время она была моей любовницей.
Мне понравилась его откровенность. Я сказала:
— Почему бы и нет? Знаете, мы с Джерими слышали, что вы начинали свою карьеру в Индии, потом переехали в Канаду, а затем купили каучуковую плантацию возле Пинанга. Вы ведь так и не женились, Гарри, не правда ли? У вас просто была Лала.
— Да. Это вас не шокирует?
— Не говорите глупостей.
— Но ведь я уверен, что ее портрет обязательно произведет самое неприятное впечатление на кое-кого из местных дам, если они когда-либо посетят меня.
— А вам-то не все равно? Расскажите мне о ней.
Он поглядел на свою трубку. Я заметила, что глаза у него стали грустными.
— Это довольно печальная история, Крисси.
Гарри обручился с одной славной девушкой в Канаде. Приехав в Пинанг, купил для нее бунгало. Он совсем уже решил жениться, но за день до свадьбы невеста прислала телеграмму, в которой сообщала, что передумала и уже вышла замуж за одного человека в Ванкувере. Это, сказал Гарри, раз и навсегда развеяло все его представления относительно романтической любви. Он бросил в костер обручальное кольцо и официальное разрешение на брак и расстался вместе с ними с воспоминаниями о неверной возлюбленной. Потом он начал попивать, о чем сообщил мне с милой улыбкой. И вот в один прекрасный день в его жизнь вошла Лала. Появилась она под тем предлогом, что, мол, мама, обычно приходившая убирать дом, заболела и вот прислала ее вместо себя. Лале было шестнадцать, и она была ослепительно красива, гораздо красивее, чем можно судить по картине, написанной позднее в Малайе художником — приятелем Гарри.