Жизнь навыворот

Луна скреблась в окно острым когтем, заглядывала в прорези жалюзи, лила бледный свет на больничный кафель. Один особенно любопытный луч, запрыгнул на белое одеяло, покатился зайчонком, пока не коснулся мягкой лапой опущенных век. Путы странного, похожего на беспамятство сна лопнули, и луч провалился в синеву, которая, мгновение спустя, почернела. Аргит вспомнил.

Глухое эхо последнего удара.

Знакомую тяжесть в руках.

Пустые глаза.

И боль, словно наконечник боевого копья вошел куда-то в область сердца.

Боль осталась.

Аргит приподнялся на кровати. Больница, так называют подобное место. Именно в больнице он очнулся после смертельного танца с призрачными гончими. И увидел у окна печальную фигуру с черными, как крыло ворона, волосами.

Но сейчас жадный взгляд поймал лишь тени.

Она ушла. Как рано или поздно уходили из его жизни другие люди, случайно забредшие в земли Туата де Дананн. Только сейчас Аргит сына Финтина почему-то чувствовал себя домом без очага. Пустым и холодным.

Он не обратил внимания на шум воды, щелчок выключателя и, наконец, шуршание медленно открывающейся двери.

– Аргит, – этот голос заставил его замереть, – ты только лежи.

Он не поверил.

Смотрел, как она шла к нему, как танцевали на странной одежде лунный свет и тени.

Она улыбнулась – и от этой не виденной ранее улыбки в серых глазах вспыхнули серебристые искры. Серафима остановилась у кровати, толкнула его на подушку и со строгостью, которой мешали прорывающиеся в голосе смешинки, сказала:

– А вот теперь сам будешь лежать и становиться здоровым.

Ее руки были теплыми и пахли цветочным мылом.

– Има?

– Угу, – пальцы с выкрашенными в темно-синий ногтями зацепили прядь его волос.

– Ты…

– Живая, – она подхватила еще пряди и принялась ловко сплетать их.

Он видел складку между нахмуренными бровями, изгиб тонких губ, черные перья волос, но главное, слышал мерный стук ее сердца.

– Ну вот, – она довольно расправила тонкую косичку, – давно хотела сделать. И это тоже.

Серафима решительно наклонилась к нему.

И поцеловала.

 

И словно ухнула с разогретого, распаренного беспощадным июльским солнцем пирса в безбрежную синь. Когда первое мгновение обжигает, перехватывает дыхание, заставляет кожу подернуться мурашками. А потом прохладный кокон смыкается и ты падаешь, падаешь, падаешь, чтобы заблудиться в этом нигде. До сладкой боли, выбивающей из глаз непрошеные слезы. До судороги в непослушных пальцах. До всхлипа, которым заканчивается оттягиваемый до последнего вздох.

До…

– Девушка! – исполненный праведного негодования голос, сержантским пинком выбил Серафиму из сказки. – Это реанимация. Вы что себе позволяете?!

Она застыла, как застуканная за поеданием запрещенных сладостей девчонка. Возникшее на границе зрения широкое бедро, обтянутое небесно-голубой тканью медицинских брюк, приближалось с неотвратимостью тарана.

И вдруг исчезло.

Хлопнула дверь, за которой немедленно раздалось сначала удивленное оканье, а потом возмущенные шаги.

– Зря ты ее так, – улыбнулась она приближающемуся Аргиту, – сейчас жаловаться побежит и меня выгонят.

Он подошел, медленно, коснулся виска, пропуская меж пальцами черные пряди, очертил скулу и острую линию челюсти.

– Я не спать.

Это утверждение он выдохнул уже в растрепанную макушки.

– Ты, – и Серафиму захватила нереальная синева его взгляда, – есть.

– Есть, – она дернула за свежезаплетенную косичку, – и буду есть.

И взетела, чтобы миг спустя упасть в объятья смеющегося потомка богини Дану.

 

– Это Алекс, – Максимилиан отложил телефон, возвращаясь к армиям, замершим на черно-белом поле, – Аргит пришел в себя, состояние удовлетворительное.

– Хорошо, – Константин Константинович пригубил из пузатого бокала.

Сегодня он позволил себе снять пиджак, расстегнуть три верхние пуговицы на черной рубашке, достать коньяк, к которому не прикасался больше пяти лет. С той самой ночи, когда одна упрямица чуть не стала тенью.

– Да уж, лучше не бывает, учитывая, как вы, мессир, простите мою прямоту, лажанулись, – Максимилиан смел его пешку.

Удлинившиеся ногти царапнули мраморную клетку.

– Я поручил расследовать это дело.

– Волкову? Да ему только зомби в полнолуние выслеживать. Если бы Гаяне не явила миру свое коронное упрямство, мы бы имели небольшой такой государственный переворот. И Глеба Избавителя на коне, да с волшебным мечом в деснице. Ладно у вас сезонная депрессия с суицидальными мыслями, а я то тут причем?       

– Максимилиан…

– Я уже десять веков Максимилиан! Серьезно, шеф, какого хрена?

– Я, – мужчина задумчиво изучал блики на янтарной жидкости, – был пристрастен. Но, согласись, результат есть.

– Спорить не буду, – вампир изобразил шутовской полупоклон. – А когда Гаяне с Никитой отыщут все заначки нашего неудавшегося царевича, даже мне не будет в чем вас упрекнуть. Хотя, нет, – он наклонился вперед и глаза его блеснули сталью, – девочку вы зачем изуродовали?

– Не понимаю, о чем ты.

– Ой, да бросьте, – бледная рука дернулась, выбивая из полупустого бокала, несколько алых капель. – Она была нулевая, а сейчас внезапно не ведется на мое слово.

– И что же ты пытался ей внушить?

– Успокоить я ее пытался.

Максимилиан раздраженно подобрал красные горошины кончиком пальца. В антрацитово-черных глазах мелькнуло любопытство.