Мэтр и Мария

На следующее утро Иосиф протянул Иегошуа одежду.

– Оденься во все это новое.

– Отец, зачем наряжаться, как потерявшие стыд храмовые жрецы?

– Не перечь. За проповедником-оборванцем пойдут только такие же оборванцы. Ты же должен пленить всех, в том числе и состоятельных граждан.

Внял словам отца Иегошуа, переоделся, и выглядеть стал, как проповедник успешный.

Глава 7

Апартаменты для высоких гостей

Если бы Господь Бог знал про всякие проделки, совершаемые со старейшей киностудией страны, если бы Он любил кино так, как любим его мы, он не допустил бы такого развала, разворовывания и растаскивания. А может, допустил бы, чтобы выявить и наказать расхитителей? Вопрос. Но, видать, кино Он любил и про дела на легендарной студии знал. А посему, к бывшей начальнице ЦПСП (Центра подготовки к съемочному процессу), а теперь, ушедшей на повышение, чиновнице из комитета по культуре администрации города, утром постучали. В спальню.

Лиза Крутанская лежала в своей кровати на третьем этаже коттеджа, распластавшись во всю ее длину и ширину. Женщина с фигуркой маленькой, с головкой маленькой, но с бюстом крупненьким и тазом выдающимся.

А муж ее Крутанский Олег Ильич, должен был лежать, по логике, рядом. Почти что рядом и лежал. Но чуть пониже, на полу. На коврике. Калачиком свернувшись.

На стук никто из них не смог ответить. Не смог, а не захотел. Они слегка только проснулись, то есть процентов на десять. Лиза медленно возвращалась из какого-то похмельного астрала в низшие прослойки бренной нашей атмосферы. Бывает, веки – самое тяжелое, что только может поднять человек.

«А ведь это гениальная загадка!» – мелькнуло в творческом и проясняющемся мозгу Крутанской. – «Что самое тяжелое для человека поутру?». Ответ – «Веки». И недаром грандиозное, масштабное «века» (про время), так созвучно слову «веки» (про утро).

Итак, с трудом размежив веки, Лиза медленно открыла рот.

– Кто там? – невероятно слабым голосом она спросила и даже не услышала себя.

– Да не там, а тут уже, – ответил ей приятный баритон.

Веки снова смыкались, а Лиза их натужно поднимала, тут же подленько так спрашивая где-то глубоко внутри себя: «Зачем мне открывать глаза? И так ведь слышно. Можно же общаться и без видео, вербально».

«Радио – важнейшее из всех искусств», – афористично заключила Лиза. Но все-таки интересно, кто еще произносит слова в ее спальне? Таким ранним, ранним утром!

– Уже одиннадцать, Лизочка Семеновна. Я здесь, как вы назначили.

Кто-то сидел возле кровати. Судя по голосу, мужчина. И, судя по фигуре, большой мужчина. Что он там сидит? То есть, кто он там сидит? Какого черта он сидит?

– Вы б только черта ни черта не трогали, Елизавета Семеновна, накладно это. Потом отмаливать придется, вы ведь так набожны. На стенках спальни столько исторических икон! Заметно сразу, что это не подделки искусных декораторов Ленфильма.

– Да, набожна, – очень логично, в тему, и неожиданно прозрачным, чистым голосом ответила Елизавета и, похоже, сама того перепугалась.

Теперь мужик на стуле стал проявляться четче. Лиза будто опустила легкую фотобумажку в старый добрый проявитель, и стал на ней произрастать прекрасный светоотпечаток. Благообразный молодой мужчина сидел спиной к окну, и Лиза в контрсвете видела над ним, как будто, ореол. Так это сон или она уже проснулась? Женщина зажмурила глаза, подтащила слабою рукою убежавшую подушку, лежавшую в районе живота, и водрузила ее, мягкую, на голову, предполагая таким образом укрыться и от мира, и от этого искусного красавца, соблазнителя, который ей сейчас мерещится.

Что же было вчера? Как они надрались? Где провела вечер и куда он подевался? Так, опять у этих строителей были, это точно. Строители во втором тысячелетии для Петербурга – бич. Из-за них попойки. Чуть прикупят у администрации пятно застройки – гуляют. Другое пятно замарают – опять отмечают. У людей мужья, как мужья, а у нее – градостроитель. Главное, сам в граде Петровом не живет и не будет. Отстроил коттедж в Левашово, и обитает в нем. А то, что уплотнил он Петербург до удушения, – то сами дураки.

– Да, Лизаветочка Семеновна, погуляли, славно погуляли. Подготовка к возведению небоскреба – это пиршество для строителей.

Какой-то гул стоит над подушкой, прикрывающей голову Лизы. Кто-то все же есть в ее спальне из посторонних! Чей это голос? Гела?

Грузин по имени Гела, строивший этот коттедж, стал другом дома настолько близким, что по утрам после попоек приносил в спальню Крутанских похмельный напиток. Это была или чача, или водка, или рассол. Но Гела теперь в своей Грузии, теперь он в стане агрессоров, и, если что и принесет, то, как шпион, что-нибудь убийственное. Как же болит голова!

– Вай, Лиза, выпейте это, сразу взлетите духом на вершину Мтацминды, – раздался глас с высоты.

Лиза мгновенно проснулась. Если Гела здесь, то где ее муж? Их одновременное пребывание в спальне исключалось. Кто-то из них должен быть уверен в отсутствии другого. Это кто? Благообразный симпатичный культурист сидел на стуле и протягивал Лизе бокал с напитком. Большой, прозрачнейший, с повешенным на ободок, и обреченный высосанным быть, тривиальным ломтиком лимона.

– Выпейте, Елизавета Семеновна, это вкусно. У вас это называется амброзией.

До чего же добрая улыбка у этого парня! Где она видела такую? Прямо перед ее носом висел бокал. Какой-то самостоятельный бокал. Вроде, никто его и не поддерживал в воздухе. Грамм сто пятьдесят.

– Мне же еще на работу, в Комитет, – думала Лиза, глотая холодную, но в то же время обжигающую жидкость.

И спросила, допив:

– Это что?

– Амброзия. Водовка такая. Теперь ведь всякую выпускают. Если не понравилось, я за другой сбегаю.

– Да нет, нормально.

– Ах, да, про закусить! Возьмите, вот.

Явилось блюдо, на котором горкою лежали будто бы комки бумаги. И от бумаги этой запах шел ну просто слюновыделительный. Схватила Лиза маленький комок и запросто отправила в свой ротик. Комок растаял там, блаженством разлился по всем кишочкам дамы.

– Как хорошо! – удивилась она. – А это что?

– Обычная еда. У вас ее зовут манна небесная. Хотя, на иврите – мана. А по-русски – халява. Собирают ману ранним утром, так как она тает под лучами солнца. Поедая ману, юноши чувствуют вкус хлеба, старики – вкус меда, дети – вкус масла.

– А девушки? – спросила совсем уже прозревшая Лиза и премило улыбнулась.

Сыта, пьяна, и рядом эдакий мужчинка… Приятно жить… Но, только, кто он? Не скоро справившись с собой, она спросила:

– Кто вы, и как вы оказались в нашей спальне?

– Да как же, Лизанька Семеновна, вот ваша записка с адресом и планом дома, как проникнуть в спальню, и во сколько.

Недолго разбиралась Лиза с предоставленным рисунком. Вроде бы, ее рукой начертано. Она, конечно, рисовала похотливым юношам план дома, как пройти к ней незамеченным. Но это было… Пришла вторая молодость? Ну, ничего себе!

«Хотя, ему могла изобразить», – подумала Елизавета, зыркнув на сидящего на табурете красавца. – «Рискнуть? А где же охломон? В народе – олигарх?».

Пошарила глазами Лиза по всей комнате – и мужа не нашла. Свесилась с кровати направо – нет его. Свесилась с кровати налево – вот он. На полу. На коврике, калачиком. Весьма обыденно.

– И по какому вы вопросу? – теперь уверенно спросила Лиза.

– Вчера на вечеринке по поводу решения о продаже Ленфильма мы договорились с Вами согласовать вопрос проведения культурно-исторического мероприятия в когда-то блистательном Санкт-Петербурге, испоганенном вашим мужем и ему подобными. Вы резонно ответили, что формально не имеете права давать такие разрешения, но так как имеете солидный вес в Комитете, мы можем заключить партнерские соглашения, так сказать, кулуарно. И наши договоры останутся между нами. Один договор – о концерт в городе, второй договор совсем пустяшный – о краткосрочной аренде пятого павильона Ленфильма. Сумма, указанная в договорах, была мною уплачена вчера же. Вот эта.