Страница 45 из 48
31 декабря. Белая. Болгария. Я уже писала тебе, что тут слишком много дела, чтобы можно было решиться оставить; всё меня тут привязывает, интересует; труд слишком мне по сердцу и меня не утомляет, а о болезнях Бог ведает. Тут я подвержена эпидемиям меньше, чем в другом месте. Всё тут дорого, я живу на свой счёт, малейшая вещь тут на вес золота. Око сахару по 7 франков, что составляет 3 рубля. Я переменила квартиру, но, к несчастью, должна жить в одной комнате с двумя болгарками и двумя детьми, что почти невыносимо, но совестно мне их выгнать в холодную каморку (на что я имею право). Все болгарские дома состоят из двух комнат: одна вроде кухни холодная, другая тёплая, где помещается всё семейство на полу, на циновках. К счастью, они чисты, и можно жить в любой хате; у меня хозяйка-мать и двое ребят, одна девочка 3 лет очень больна; я весь день в больнице. В приёмном покое бывает от 70 — 78 больных. Теперь мне дали одного сумасшедшего солдата, он очень страдает, его едва привязали к кровати в сумасшедшей рубахе, его едва укротили пять человек, но всё бедный мечется. Так мне его жаль, я его кормлю, он меня узнает[29].
Наследник на днях уезжает, говорят, берёт отряд Гурко. Воронцов в Вене — лечит ногу от рожи вот уже 2 месяца. Воронцов будет у него командовать своим отрядом. Скобелева слава велика, и о нём говорят и много хорошего, и много дурного, и то и другое, говорят, правда, но всё же говорят, что он человек, отмеченный судьбой на великие подвиги, ему всего 33 года, он уже генерал с белым орлом... Пиши мне в Белую, Болгария, склад Красного Креста.
27 ноября (9 декабря) 1877 года.
Родной и дорогой мой Иван Сергеевич. Наконец-то, кажется, буйная моя головушка нашла себе пристанище, я в Болгарии, в передовом отряде сестёр. До Фратешт я доехала железной дорогой, но во Фратештах уже увидела я непроходимую грязь, наших сеструшек (как нас называют солдаты) в длинных сапогах, живущих в наскоро сколоченной избе, внутри выбитой соломой и холстом вместо штукатурки. Тут уже лишения, труд и война настоящая, щи и скверный кусок мяса, редко вымытое бельё и транспорт с ранеными на телегах. Моё сердце ёкнуло, и вспомнилось мне моё детство и былой Кавказ. Мне было много хлопот выбраться далее, так как не хотелось принимать услуги любезных спутников разнокалиберного военного люда. Господь выручил меня, на моё счастье подоспел транспорт из Белой, и я, забравшись в фургон, под покровительством урядника, казака и кучера двинулась по торным дорогам к Дунаю. Мост в Тотрошанах не внушителен. Дунай — белая речонка, невзрачная в этом месте. На следующий день атака турок 14 ноября была направлена на этот пункт, и я издали видела бомбардировку из Журжева, и грохот орудий долетел до меня. Дороги тут ужасны, грязь невылазная. Я ночевала в болгарской деревне... Как я только нашла себе избу для ночлега, ко мне явились два солдатика, узнавшие, что приехала сестра; они предложили мне своё покровительство; было трогательно видеть, как наперерыв и совершенно бескорыстно они покоили меня, достали всё, что можно было достать, расспрашивали про Россию и новости, просидели со мною весь вечер, повели меня на болгарские посиделки, где девушки и женихи чистят кукурузу. Многие из них в самом деле очень красивы, и поэтично видеть весь этот молодой люд при свете одной свечи, которые цветут, как цветы, по выражению солдатика. Меня приняли отлично, угостили цериком (бобами с перцем, кукурузой и вином) и уложили на покой, т. е. предоставили мне половину довольно чистой каморки. На другой половине улеглась моя хозяйка с ребятишками. Я, конечно, не спала всю ночь от дыма и волнения, тем более что с 4 часов утра хозяйка зажгла лучину и стала прясть, а хозяин, закурив трубку, сел напротив моей постели на корточки и не спускал с меня глаз. Обязанная совершить свой туалет в виду всей добродушной семьи, я, сердитая и почти немытая, уселась в свой фургон, напутствуемая пожеланиями здравия. В нескольких местах мне пришлось переправляться через речку вброд и проезжать турецкие деревни оставшихся тут турок. Белая — красиво расположенное местечко, но до невероятия грязное. Я живу тут в болгарской хижине, но самостоятельно. Пол у меня — земляной и потолок на четверть выше моей головы; мне прислуживает болгарский мальчик, т. е. чистит мои большие сапоги и приносит воду, мету я свою комнату сама, всякая роскошь тут далека, питаюсь консервами и чаем, сплю на носилках раненого и на сене. Всякое утро мне приходится ходить за три версты в 48-й госпиталь, куда я временно прикомандирована, там лежат раненые в калмыцких кибитках и мазанках. На 400 человек нас 5 сестёр, раненые все очень тяжёлые. Бывают частые операции, на которых я тоже присутствую, мы перевязываем, кормим после больных и возвращаемся домой в 7 часов в телеге Красного Креста; иногда я заезжаю в склад ужинать и поболтать, наш уполномоченный тут князь Щербатов — очень умный и милый человек. Я получила на днях позволение быть на перевязочном пункте; если будет дело — это была моя мечта, и я очень буду счастлива, если мне это удастся. У нас всё только и речь, что о турках и наступлении на Тырново и пр. Я часто не сплю ночи напролёт, прислушиваясь к шуму на улице, и поджидаю турок. Я живу в доме турецкого муллы, возле разорённой мечети. Иду ужинать, прощайте, дорогой Иван Сергеевич, — и как Вы можете прожить всю жизнь всё на одном месте? Во всяком случае, дай Бог Вам спокойствия и счастья.
Преданная Ваша сестра Юлия. Целую.
Пишите мне в Бухарест на имя Чичерина в склад Красного Креста.
ДВЕ МОГИЛЫ НА ЧУЖОЙ ЗЕМЛЕ
«...Глубокоуважаемый Пахом Фёдорович, пользуясь этим письмом, я с большим прискорбием должен сообщить Вам краткие подробности о гибели Вашего двоюродного брата Александра Раменского, участвовавшего в Балканской кампании...» (из письма А. А. Пушкина от 3 марта 1879 года).
Довольно древний и загадочный род — Раменские. Потомственные просветители и учителя, с XV века известные на Руси, Украине, в Болгарии. Образованнейшие люди (первый Раменский — Андриан — обучался в Греции и Риме) и в то же время тайные бунтари против строя и власти, хранители всего запрещённого, от манифеста Пугачёва до листовок РСДРП и оружия.
Древние летописи подтверждают, что первый из династии Раменских Андриан родился в Болгарии. «И зажегъ Андриан сын Раменский из Болгаръ светильникъ грамоты для народныя пользы въ Велицемъ граде Москве въ школярне своей, что у Никольскихъ воротъ.
А было сие въ день седьмый сентября лета 1479...»
Этот старик с длинной бородой и горящим взором был приглашён в Москву для исправления и переписки церковных книг, чем и занимался в Андрониковском монастыре, а также служил толмачом и реставратором. Два его сына Андриан и Фома — первые жертвы своей страстной натуры. Отправившись в Новгород по самому мирному делу — восстанавливать и переписывать книги, — они примкнули к новгородскому восстанию во главе с Марфой Борецкой против Ивана III. Борецкой помогли сбежать из-под стражи, баржу с медными деньгами из Новгорода умышленно утопили, а библиотеку новгородского посадника, где должны были трудиться, тайно вывезли из Новгорода и зарыли. Московский князь Иван III приказал схватить братьев и четвертовать на Лобном месте как бунтарей и злоумышленников, что и было исполнено.
Потрясённый участью своих сыновей, Андриан не захотел долее служить России, вернулся в Болгарию, где прожил до ста восьми лет. В 1526 году похоронили его в Рильском монастыре[30].
Но в Москве остались младшие сыновья Андриана, династия Раменских пустила корни и начала разрастаться, как грибница.
Пафнутий Раменский был толмачом Ивана Грозного и римского посла Антония Пасевича во время их встречи в Старице. Как со временем расправились с ним, говорят Успенские летописи: «И объявлено было Старицкого Успенского монастыря книгописца Пафнутия Раменского, что подмётные грамоты от вора и холопа Ивана Болотникова писал, и хулу в оных на великого князя возводил, и взывал побивати бояр своих, и приказано оного изловить и как злодея казнить».
29
Это был тифозный, и кн. Щербатов сказал мне, что сестра, вероятно, от него заразилась. (Примеч. Наталии Петровны).
30
Да, все они физически очень здоровые люди, выживающие кто с одним лёгким, кто с разрубленной головой, кто с отбитой селезёнкой. Все они, за редким исключением, имели большое потомство (до 18 детей); в XX веке от Раменских образовалось уже 38 родственных фамилий.