Страница 44 из 48
Хотя я терплю тут большие лишения, живу чуть не в лачуге, питаюсь плохо, но жизнь мне эта по душе и мне нравится. Я встаю рано, мету и прибираю сама свою комнату с глиняным полом, надеваю длинные сапоги, иду за три версты в страшную грязь в госпиталь, там больные лежат в кибитках калмыцких и мазанках. Раненые страдают ужасно, часто бывают операции. Недавно одному вырезали всю верхнюю челюсть со всеми зубами. Я кормлю, перевязываю и читаю больным до 7 часов утра. Затем за нами приезжает фургон или телега и забирает нас, 5 сестёр. Я возвращаюсь к себе или захожу к сёстрам ужинать. Ужин в Красном Кресте не роскошный: курица и картофель, всё это почти без тарелок, без ложек и без чашек.
Кн. Щербатов (он — уполномоченный) очень умный и милый человек и мне очень симпатичен. Он отлично ведёт дело. Я, вероятно, пробуду тут весь свой отпуск. Если возможно будет, постараюсь прикомандироваться к этому отряду. Тут осень в полном разгаре и бывают морозы. Кажется, нет надежды, чтобы война кончилась к Рождеству. Плевна, говорят, хорошо снабжена сухарями и может держаться долго. Турки нападают на Тырново... Раненых у нас много умирает, и офицеров пропасть под Плевной выбыло из строя.
16?.. Не можешь себе представить, что у нас делалось — едва успевали высаживать в другие поезда... стоны, страдания, насекомые. Просто душа надрывалась. Мы очень устали и когда приходили домой, то, как снопы, сваливались на кровать. Нельзя было писать, и давно уже не читала ни строчки, даже газеты, которые у нас получает Абаза. На днях у нас при передвижении поездов у барака раздавило рельсами двоих раненых; я не имела духу взглянуть на эти раздавленные черепа, хотя беспрестанно должна была проходить мимо для перевязок в вагонах.
...Но солдаты страдают ужасно. Сегодня утром видела Горчакова, очень потолстел, постарел, по-прежнему очень мил, но едва держится на ногах. Много тут петербургских знакомых, но не видаю никого: у меня заняты мысли другим.
Заказала сегодня себе большие сапоги, надо завтра купить и ещё кое-что тёплое; я решилась пробыть сестрой милосердия всю зиму; по крайней мере, дело, которое мне по сердцу. Жизнь тут ужасно дорога: кило сыру стоит 2 р. 40 коп. Говорят, что в лагере цены невероятные. Я получила деньги свои, буду экономить... чтобы употребить деньги — как, ты знаешь, нужно. Ко мне сюда приехала дама, г-жа Корнева, с которой я ехала из Ясс, она едет к своему мужу в Тырново и надеялась встретить его тут; представь себе — его нет, и она в отчаянии, у неё всего осталось 40 франков, и она к тому же ужасная трусиха; не знаю, удастся ли мне пристроить её тут как-нибудь, пока муж приедет.
5 декабря. Обретении. Вот я и достигла моего задушевного желания и была на перевязочном пункте, т. е. в деле. Дали тут знать в Белую, что турки шевелятся, я не имела права ехать с сёстрами, так как я не прикомандирована к отряду, но считаюсь в отпуску. Мне достали таратайку, и я особо приехала в Обретеник, деревушку, где живут постоянно две сестры при лазарете — это в 12 вёрстах от Белой. На следующий день ничего не было, и Щербатов уехал с двумя сёстрами. Две другие остались, и я тоже.
30-го в 8 часов утра в 10 вёрстах началось дело при Мечке. Мы были на самом передовом пункте, но, конечно, в овраге. Я видела издали летящие снаряды, т. е. дым, и к нам беспрестанно привозили по 2 — 3 человека окровавленных солдат и офицеров. Двоих привезли с раздробленными ногами, и им тут же сделали ампутацию их; один из них уже умер. Сцены были ужасные и потрясающие — мы, конечно, были все в опасности и весь день до глубокой ночи все делали перевязки, нас было всего три сестры, другие не успели приехать. Раненых в этот день на разных пунктах было 600 вместе с убитыми; раны все почти тяжёлые, и многие из них уже умерли. Победа осталась за нами, как тебе известно. К нам привезли много раненых турок, и нам приходилось их перевязывать; у иных по 11 ран. Я так усовершенствовалась в перевязках, что даже на днях вырезала пулю сама и вчера была ассистентом при двух ампутациях. Дела эти дни пропасть у нас, по многу раненых увозят из сараев, где они тут разложены в полевых лазаретах. Гут грязь непроходимая. Сегодня выпал мокрый снег. Болгарки похожи на черкешенок и, увы! — недоступны для русских ловеласов, так, по крайней мере, все говорят.
Страна тут дикая, и ничего, кроме кукурузы, не едят. Я живу тут в болгарской хате, довольно холодной, и хожу в сапогах, обедаю и ужинаю с сёстрами на ящике (я плачу за это). Всякий день мы едим похлёбку и котлеты, а вечером — баранину и чай. Никого тут не видно, кроме докторов в госпитале; Щербатов уехал в Систово. Я ещё не знаю, что буду делать, т. е. останусь ли тут или уеду в Белую. Вчера проезжал государь недалеко отсюда, уехал в Петербург. Почта не доходит, в Бухарест случая не было, и я 2 месяца не знаю, что ты делаешь. Обо мне не беспокойся. У меня в комнате нет ни стула, ни стола. Пишу на чемодане и лёжа на носилках.
14 декабря. Обретеник. Вот уже 15 дней, как длится моё пребывание в Обретенике; после 30 ноября дела не было и не предвидится. На меня напала хандра и апатия, и хотя тут в материальном отношении много невзгод, но я не двигаюсь с места; живу в крошечной болгарской комнате, ночью бывает страшно холодно, утром встаю в 7 1/2 часов, набираю себе снегу в умывальник у нас же на дворе и начинаю свой туалет, затем выпиваю стакан крымского лёгкого вина, болгарского (очень кислое, но другого нет), и ем сухарь; затем убираю свою комнату, мету её и проч.; и отправляюсь к 9 часам в зимник (т. е. сарай, в котором лежат раненые), который далеко от меня. Начинаю перевязывать ампутированных, которые очень умирают, и остаюсь у больных до 12 часов. В 3 часа иду обедать к сёстрам. За обед плачу, так как я в отпуску. Всякий день у нас всё те же похлёбка, и котлеты, и чай, и сыр. После обеда идём опять к больным. В 7 часов я беру работу, большей частью кисеты для солдат, и провожу вечер опять-таки у сестёр; в 9 часов ужин, и в 10 часов я возвращаюсь к себе спать.
Всякий день то же самое; иногда приходит кто-нибудь из Белой и расскажет новость. Ни газет, ни книг мы не видим. Снег у нас по колено, и дороги всюду дурные. Наследник на днях уезжает в Петербург, на его место — Тотлебен. Что-то ещё не хочется возвращаться в Яссы. Я тут работаю сама по себе. Это мне очень по сердцу; к раненым я очень привязалась — это такие добряки. Но как можно роптать, когда видишь перед собой столько калек, безруких, безногих, и всё это без куска хлеба в будущем; зато они не боятся смерти.
Вчера повесили тут колокол и звонят целый день. Это подарок наследника.
Не беспокойся обо мне. Письма идут тут долго, попробуй написать мне в Белую, Болгария, склад Красного Креста. Авось дойдёт.
21 декабря. Белая. Вчера, наконец, получила твоё письмо. Я решилась не покидать Обретеника и своих тамошних раненых по многим причинам. Во-первых, хоть мне было страшно голодно и крысы очень бегали (сёстры до безумия боялись крыс — их тысячи!). Во-вторых, деньги мои приходят к концу, и я беспокоюсь, чтобы не остаться на мели. К счастью, мне вчера привезли деньги и, вообрази, взяли за услугу 150 рублей, правда, по телеграфу. Но иначе тут никогда ничего не получишь, и даже телеграммы пропадают. Я ни от кого ничего не получаю вот уже 2 месяца. Тут лишений очень много, и я живу чуть не в хлеве, холодно, и снег, и мороз. Есть тоже нечего, кроме ветчины, сыра и чая, но всё-таки я не хочу уезжать в Яссы, тут слишком мало сестёр. Две уезжают в Россию в отпуск, я же намереваюсь пробыть тут ещё. Я теперь занимаюсь транспортом больных, которые прибывают ежедневно от 30 до 100 чел. в день, оборванные, без сапог, замерзшие. Я их пою, кормлю; это жалости подобно видеть этих несчастных, поистине героев, которые терпят такие страшные страдания без ропота. Всё это живёт в землянках на морозе, с мышами, на одних сухарях. Да, велик русский солдат!
Все поговаривают, что будет мир, посмотрим. От Володи получила из Кишинёва телеграмму, он туда приехал с эскадроном, и его там остановили. Не знаю, когда с ним увижусь... С Новым годом! С новым счастьем!