Страница 25 из 28
– Вот идите и скажите.
– А вы?
– А я пойду дальше. Если отходить, то надо знать, как это лучше сделать.
– Нет уж, подполковник, до рощи мы с вами пойдем вместе.
Дуднику почудилась в голосе бывшего капитана угроза, будто тот не доверял ему, будто считал, что Дудник или пойдет сдаваться немцам, или забьется в какую-нибудь щель.
– Вместе, так вместе, – не стал он спорить с Мартемьяновым, и велел немцу, с трудом подбирая слова: – Шнель форверст! Ферштеен? – Немец кивнул головой.
Дудник приподнялся на четвереньки, набрал в легкие воздуха и кинулся вон из воронки. Снова забубукал пулемет, разрывные пули, пронзая сырой снег и взрываясь в нем, взметали белые фонтанчики, и вокруг чокало, посвистывало, словно десяток пастухов полосовали воздух ременными кнутами.
Через пару минут Дудник, Мартемьянов и немец, загнанно дыша, хватали ртом снег, распластавшись ничком среди тонких стволов берез, а пули щелкали между ними, срезая ветви и обрывая кору.
– Вот сволочь, – прохрипел Мартемьянов. – Даже удивительно, как это мы умудрились проскочить в атаке мимо этого дота и не заметить его! Если Красникову придется отходить, тут ведь половина роты ляжет.
– Бра-а-атцы-ыы, – послышался чей-то слабый голос.
Дудник и Мартемьянов приподнялись на руках, вытянули шеи: недалеко от них, привалившись спиной к березе, сидел солдат с непокрытой головой. Волосы солдата слиплись от крови, по лицу пролегли кровавые полосы. Когда они подползли к нему, он приоткрыл один глаз и прошептал пепельными губами:
– Братцы! Передайте Красникову… ротному… приказ… отходить… чтобы отходили назад, к окопам… приказ такой… Красникову… ротному… отходить… – бормотал солдат уже в полузабытьи.
– Передадим, браток, передадим, – пообещал Мартемьянов и принялся перевязывать солдату голову индивидуальным пакетом. Потом они вдвоем перетащили его на дно воронки, а на ветку куста, чтобы было приметно, повесили его шапку, которая все равно на голову не налезала.
Мартемьянов, жадно затягиваясь махорочным дымом и испытующе глядя на Дудника, произнес:
– Вот жизнь наша, подполковник! А? Человек перед смертью бога должен поминать, родителей своих, жену, детишек, а он – ротного. Выходит, ротный для него выше бога и всех остальных.
– Вы про товарища Сталина забыли, – произнес Дудник скучным голосом, глядя вверх, на качающиеся в белесой мути тонкие ветви берез.
Мартемьянов, щуря недобрые глаза, несколько секунд рассматривал бесстрастное лицо бывшего подполковника.
– Послушайте, давно хочу у вас спросить… Вы, я слышал, командовали сто первым погранотрядом?
– Кто это вам сказал?
– Неважно. Так командовали или нет?
Теперь Дудник покосился на Мартемьянова, пытаясь понять, что стоит за его вопросом. Докурив самокрутку, он вмял ее в снег и произнес голосом человека, которому надоело повторять одно и то же:
– Какое это имеет значение, капитан? Командовал – не командовал… Все наше прошлое перечеркнуто и лучше нам самим его не ворошить: без нас ворошителей хватает. Я же у вас не спрашиваю, в каком отряде служили вы. Да и пора нам, иначе все здесь останемся.
– Минута дела не решает. Зато я вам скажу: я служил в сто первом перед самой войной, но что-то вас там не видел. Я хорошо помню подполковника Старостина. Он погиб в первые же часы войны. И мне непонятно, почему вы выдаете себя за начальника сто первого. И еще мне хотелось бы знать, что связывает вас с Кривоносовым. И вообще: кто вы такой на самом деле?
– Давайте, капитан, наши отношения выясним после боя. Если, конечно, останемся в живых. А чтобы вас не отвлекали от дела сомнения, скажу коротко: вашего Старостина я должен был сменить 23 июня, да немцы меня опередили. И вас я вспомнил: родинка у вас заметная. Вы служили начальником связи в сто первом, а я – начальником оперативного отдела погранокруга. Я приезжал к вам раза два. А теперь надо идти.
– Ладно, подполковник, кое-что вы мне прояснили. Но не все. Далеко не все. С остальным разберемся потом. – И снова в его голосе послышалась угроза. Затем спросил: – А что будем делать с этим фрицем? Тащить назад – бессмысленно. Оставлять здесь – тоже.
И оба посмотрели на немца.
Тот съежился под их тяжелыми взглядами, лицо его побледнело и покрылось бисеринками пота. Он вдруг протянул к ним руки, точно защищаясь, затем, прижав их к груди, заговорил:
– Их бин не есть Фриц. Их бин не есть дойтше зольдатен. Их бин есть Аустрия.
– Австриец, что ли?
– Я! Я! Аустриец. Гитлер капут.
– Все вы «Гитлер капут», как припечет, – проворчал Мартемьянов.
– Оставим его здесь, – произнес Дудник. – Куда он денется?
Мартемьянов молча взял винтовку связного, выдернул затвор, сунул в карман.
– Черт с ним, пусть остается, – согласился он.
– Зии лиген хир, – сказал Дудник, ткнув австрийца в грудь, затем показав на воронку, в которой лежал раненый связной. – Ферштеен?
– Я! Я! Ферштеен! – поспешно закивал тот головой.
– Вир комен цурюк, – показал Дудник рукой назад. – Нох айн маль комен форверст. Плен. Гефангеншафт ду. Ферштеен?
– Я! Я! Ферштеен! Их лиген хир унд вартен зии.
– Ну и ладно. Лежи и жди, черт с тобой, – кивнул Дудник и отвернулся.
Назад решили идти, сместившись метров на сто в сторону от немецкого дота. Конечно, для пулемета и четыреста метров не расстояние, но все же. Уходить слишком далеко поопасались: там тоже виднелся подозрительный бугорок, который мог оказаться дотом.
Немецкий пулеметчик засек их, когда они преодолели половину пути между березовым колком, где остались связной и австриец, и полосой леса, за которым все сильнее разгорался бой. Сперва пуля догнала Дудника, разворотив ему предплечье левой руки. Он вскрикнул от резкой боли, и бежавший вслед за ним Мартемьянов подхватил его и втащил в первую же воронку. Здесь, истратив оба индивидуальных пакета, он накрепко перевязал Дуднику руку, использовав вместо шины пучок ивовых веток.
– Все, подполковник, отвоевались. Лежите теперь здесь, а уж я как-нибудь сам, – сказал он, закончив перевязку. – Будем отходить, прихватим. Немцам не оставим.
– Спасибо, капитан, – попытался улыбнуться Дудник, но лицо его лишь перекосилось от боли. – Скажите Красникову, – с придыханием продолжал он, – чтобы одно орудие выкатил на прямую наводку против дота. Да и справа, похоже, тоже может быть дот. И еще вот что: посоветуйте Красникову, чтобы отступал под прикрытием огненного вала. Иначе не пройти.
– Ладно, скажу, – пообещал Мартемьянов. Он сделал Дуднику самокрутку, зажег ее, сунул в рот, положил автомат на грудь и приподнялся.
И тут же Дудник увидел, как шея его вспухла, будто под кожу сунули мячик, а потом сразу же брызнула обильной кровью. Руки у Мартемьянова подломились, и он ткнулся носом в землю, но тут же приподнялся, однако не удержался на руках, упал на бок, потом, судорожно перебирая руками и ногами, лег на спину. Одна рука его медленно, с трудом дотянулась до раны, попыталась ее зажать. Он еще успел, хрипя и вращая кровавыми белками глаз, приподнять трясущуюся голову, попытался что-то сказать, но слов разобрать было нельзя.
Алая кровь хлестала между пальцами, прижатыми к горлу, и было видно, как жизнь покидает тело бывшего капитана: оно все более обмякало и приникало к земле, словно пытаясь вписаться в неровности воронки.
Дудник смотрел на него во все глаза, забыв о своей ране, понимая, что он ничем не может помочь своему товарищу по несчастью.
Капитан закашлялся – кровь потоком хлынула изо рта. Он захлебывался ею, с хрипом втягивая в себя воздух. Вдруг меж сомкнутых ресниц его выдавились две слезинки и задрожали, готовые скатиться по щекам. Мартемьянов медленно открыл глаза, зрачки его какое-то время блуждали из стороны в сторону, потом остановились на Дуднике. С минуту, наверное, они смотрели друг на друга, глаза в глаза, пока глаза капитана не подернулись смертной пеленой, не остановились, и только слезинки все еще дрожали на ресницах, как живые.