Страница 2 из 3
Эти две фигуры преследовали меня своими пристальными взглядами в любое время суток, где бы я ни был - на службе, на улице, в кино, во время концерта. Везде и всегда! Меня убивало, что они сидят рядом - и в то же время так далеки друг от друга. Мне казалось, что убогая еда на столе перед ними убивает их любовь. Еще недавно они были близкими и дорогими друг другу, но теперь пропитались равнодушием ко всему, и особенно - друг к другу. И если жирный коммерсант, который наверняка сидит в каком-то другом углу кабачка, подмигнет женщине, она пойдет за ним, чтобы заработать несколько франков, не испытывая никаких чувств, не волнуясь, равнодушно. А мужчина, обнаружив, что ее уже нет рядом, лишь попросит гарсона принести ему в долг дешевого вина, от которого можно все-таки опьянеть настолько, чтобы, положа голову на стол, плакать равнодушными слезами.
Эти мысли не давали мне покоя, особенно когда я садился за накрытый к обеду стол. Я чувствовал, что каждым глотком и куском предаю этих двух людей, переставших быть для меня всего лишь картиной. Они уже существовали реально, и каждый свой поступок, вплоть до таких мелочей, как покупки на базаре, поездки на такси и т. д., я соотносил с ними, их бытом, и мое благополучие казалось мне преступлением против них. Жизнь стала невыносимой!
Сколько я мог выдержать это двойное бремя: жизни своей и жизни их? Что-то должно было случиться, но это приближающееся что-то пугало меня. И я боялся тем сильнее, чем определеннее приближалась развязка. Яне мог предвидеть, что же именно случится, и от этого незнания мне становилось не по себе, нараставший страх мешал думать и работать.
Однажды, это было в ночь на двадцать третье сентября, я лежал в постели, никак не мог уснуть, в голову лезли какие-то глупые фантазии. Вот, думал я, потолок сейчас разломится, как хлеб, надвое - и с неба через трещину спустится большая корзина. Раз! - и я уже в корзине. Куда-то несет, куда-то уносит меня навсегда, в какую-то пустоту. Кто же меня преследует, кто подгоняет? Взгляды мужчины и женщины с офорта Пикассо! Они смотрят в разные стороны - и это разрывает меня... Впрочем, дело не в фантазии. Просто мне стало ясно в эту ночь: однажды явившись, образы Пикассо уже не позволят мне жить по-прежнему, жить так, как я жил.
Я встал и зажег настольную лампу. Без десяти три. Прошел в ванную, умылся. Хотелось смыть с себя бессмысленные переживания. Все это нервы, я слишком много работаю, все скоро придет в норму! Однако самовнушение не помогало - я сам себе верил не до конца.
Раздался звонок в дверь. Еще раз. В три часа ночи! Я спросил:
- Кто там?
Знакомый голос ответил:
- Откройте, это я.
Я открыл. Передо мной стоял высокий, очень худой мужчина. Я наверняка знал его, но не мог припомнить. На голове у него был небрежно надетый котелок, на шее - шарф, заправленный в глубокий вырез куртки. Было похоже, что он артист, и все это как-то оправдывало его появление в середине ночи.
- Можно, мсье?
- Пожалуйста.
Я услышал в его вопросе что-то странное, но сразу не понял что. Мы прошли в комнату. Я предложил ему сесть, он сел - и тут я осознал, кто передо мной: мужчина из "Трапезы бедняков". Меня прошиб холодный пот.
Я смотрел на него во все глаза. В голове у меня творился хаос. Я не мог мыслить логически, ибо не в состоянии был мыслить вообще. Мужчина протянул мне свою тощую - кожа да кости - руку с неестественно удлиненными пальцами.
- Правда, мы еще незнакомы, но уже знаем друг друга. Меня зовут Этьен Раснёр.
Прикосновение его руки привело меня в себя. Это была рука обыкновенного человека. Существо с такой рукой не могло быть привидением. Я почувствовал и тепло, и волнение, и страдание - словом, руку! Это успокоило меня.
Он снял котелок, провел ладонью по острым скулам. Голос у него оказался грудной, низкий и немного сиплый.
- Мсье, извините меня за то, что я ворвался к вам...
Я сейчас в таком положении...
Он говорил с трудом, ломая удлиненные пальцы, волнуясь.
- Вы не знаете, мсье, но... но Тереза уходит от меня, навсегда... Она не говорит этого, она, может быть, сама еще не понимает, но я чувствую, мсье. Я с ужасом предвижу...
Я не спросил у него, кто такая Тереза. Это было ясно.
- Мы познакомились с семьей Пикассо в цирке Медрано. Я акробат. Вернее, бывший! - Он приподнял левую руку, и глаза его налились ненавистью. - Эта проклятая рука сломалась! И работе пришел конец. Вы этого не заметили, ведь мсье Пикассо положил ее на Терезино плечо.
Этьен Раснёр улыбнулся какому-то своему воспоминанию и замолчал продолжая глядеть на сломанную свою руку.
Я не сомневался в его реальности. Не плод больной фантазии, не сон передо мной сидит собственной персоной мсье Раснёр. Его существование так же достоверно, как и мое, как и то, что мы с вами сейчас в поезде, который мчится в Москву.
Я заметая, что руки Этьена нервно сцеплены, как в начале разговора. Что-то внутри у него закипало, причиняло ему страдания, не выливаясь в слова. Чтобы прервать это утомительное молчание, я спросил:
- Откуда вы знаете азербайджанский язык?
Он удивился:
- Я не знаю никакого языка, кроме французского.
Теперь удивился я:
- Но вы же говорите на моем языке!
- Я говорю на с в о е м, мсье.
- А я... я говорю на каком?!
- И вы говорите, мсье, на французском!
Он удивлялся, и ответы его звучали искренно. Но это означало, что, употребляя разные языки, мы слышим друг друга на своем, на родном, языке, на том единственном, на котором могли услышать. Это не казалось мне чудом, хотя у нас не было переводчика. Это было просто условием нашего неожиданного общения.
- Какой же сейчас год, мсье Раснёр?
- Сентябрь 1904-го, мсье.
Остальные вопросы были излишни, но я все же задал еще один:
- И мы с вами, конечно, в Париже?
- А где же, мсье?
Этьен Раснёр дышал сентябрем 1904 года, он сидел у меня и беседовал со мной ночью, но в Париже. Для меня же все оставалось по-прежнему: сентябрь 1968 года, Баку, моя квартира. Расстояние во времени и пространстве, по-видимому, не могло помешать нашей встрече, поскольку свела нас внутренняя потребность и еще что-то, что нелегко определяется словами.
Мой гость никак не мог успокоиться, говорить ему было явно трудно, но ведь он пришел для того, чтобы сказать мне нечто важное.
- Мсье, не сердитесь, что я пришел ночью, разбудил вас... Я не знаю, что делать... Я не смогу жить без Терезы, а она удаляется от меня, ускользает против моей воли... Пока она еще со мной, но я вижу... Ее уверит от меня жизнь, мсье... Поймите меня правильно и не думайте о ней дурно... Ей тяжело, ей все уже безразлично желания умерли или умирают... Она уходит и от себя самой, изменяет себе, не сознавая этого... А все моя сломанная рука!
Я слушал Этьена с таким чувством, как будто он наконец объяснил мне то, что я уже смутно мучительно предвидел. Он обращался ко мне за помощью, но ведь я уже давно хотел помочь им, только не знал - как, мучаясь и своим бессилием, и желанием встречи. И вот теперь встреча состоялась, я мог протянуть ему руку друга...
- Это временный кризис, мсье, но он может развести нас навсегда. И Тереза уже не будет Терезой никогда, от нее это уже не зависит...
Да, встреча состоялась, я мог протянуть свою руку и пожать руку Этьена. Но что еще? Пройдет несколько минут, и он вернется, уйдет в свое время, в свой Париж, в свою беду. А я останусь в своей квартире, в своем Баку и еще сильнее стану мучиться сознанием невыполненного долга... Долга?! Это слово поразило меня, как последняя надежда утопающего! - Я вспомнил, что в ящике моего рабочего стола лежат деньги, отложенные для покупки телевизора "Электрон-2", четыреста с чем-то рублей. Это был выход - дать Этьену в долг, если он согласится. Если согласится!.. Он не сможет вернуть! Но ведь он не знает этого! Ему кажется, что мы с ним в Париже, на улице сентябрь 1904 года. Он не знает никакого Баку, ему просто не дожить до 1968 года - года нашей встречи... Значит, я должен его в каком-то смысле обмануть? Но иного выхода я не сумел найти.