Поезд, Пикассо, Латур, 1968

Эльчин

Поезд, Пикассо, Латур, 1968

Эльчин

ПОЕЗД. ПИКАССО. ЛАТУР. 1968

Перевод на русский - Г. Митина

Муж Мелеке-ханум и угрожал мне, и умолял меня о чем-то молча, взглядом, и при всем том у него был жалкий вид. Особенно когда проводница попросила провожающих выйти из вагона. Он поцеловал жену в щеку, сказал ей, чтобы позвонила ему тотчас по приезде в Москву и рассказала, как прошла дорога. И целовал он ее, и говорил он с ней, но все как-то выходило так, будто обращался он ко мне, а не к ней. Конечно, я мог бы немедленно успокоить его, например сказать ему: "Не волнуйся, дорогой друг, я ручаюсь, что ничего плохого не случится с твоей женой в дороге", - и прибавить про себя: "Потому что твоя жена меня совершенно не волнует"; или же мог сказать ему: "Ни о чем таком и не думай, хотя мы в купе одни, а дорога длинная - будь спокоен!", и прибавить про себя: "И спокойной тебе ночи, если, конечно, сам ты будешь спать один!" Все это я мог сказать ему, но не сказал. Я промолчал. Это была маленькая месть за его косые взгляды в мою сторону. Как справедливо кто-то заметил, на свете нет ничего хуже такой тревоги... Когда поезд тронулся, Мелеке-ханум сунула руку в окно и помахала, муж тоже махал ей, но смотрел только на меня. Воистину, нет ничего хуже такой тревоги!

А потом пришла проводница и, забирая наши билеты, окинула профессиональным взглядом меня и Мелеке-ханум: мол, дело ясное!

Сначала вышел я - и Мелеке-ханум переоделась, потом вышла она - и я переоделся. После чего мы оба уселись в купе и стали пристально рассматривать вечернюю панораму зимнего Апшерона, где смотреть, как известно, не на что.

Снова появилась проводница, чтобы собрать с нас по рублю за постель и спросить, будем ли мы пить чай. Мы оба ответили, что будем. Я достал из кармана пальто свежий номер еженедельной бакинской газеты "Адабийят ве инджесенет"1 и перелистал. Газетчики успели дать сообщение об открывающемся в Москве международном симпозиуме искусствоведов, о предстоящих там наших с Мелеке-ханум докладах. В газете было все, не хватало только фотографии: я и Мелеке-ханум на фоне грозных и тоскливых взглядов ее мужа!

Мелеке-ханум спросила меня: "Вы читаете сатирические стихи?" Я ответил, что да, это очень интересно! Мелеке-ханум сказала: "У вас чай остынет". Как будто она хозяйка дома и угощает гостя! Я ответил: "Спасибо, я сейчас выпью".

Мелеке-ханум не выносит самолета - у нее сердце. Я тоже не летаю самолетом. И не потому, что боюсь, просто я не получаю от полета никакого удовольствия. Правда, я ни разу и не летал, но уверен, что это так.

Мелеке-ханум улыбнулась и сказала: "Не знаю, говорил ли вам кто-нибудь о том, что вы очень замкнутый человек?" - "Вы не поверите, как я люблю болтать", - ответил я. "Нет, - говорит она, - поверю, потому что мы уже столько лет с вами вместе работаем, а разговоры наши, если записать их на магнитофонную ленту, не составят и двадцати метров: здравствуйте - здравствуйте, до свидания - до свидания..."

Я мог бы, конечно, ответить ей: "Дорогая Мелеке-ханум, а о чем же мне с вами говорить? Наш разговор, если бы он и состоялся, оказался бы пустым, бессмысленным. Я ведь считаю вас совершеннейшей мещанкой, хотя и не знаю о вас ничего, просто я так вас чувствую. Мы с вами чужие люди и настолько чужие, что двадцать магнитофонных метров для нас - это даже много!" Я мог ей это все сказать, но, конечно, не сказал ничего, потому что любые слова - уже разговор, а у меня нет никакой потребности в разговоре с Мелеке-ханум. Впрочем, так же как и с Сафурой-ханум, как и с Самедом, Меликом, Санубар, Керимом, двоюродным братом Бейларом, двоюродной сестрой Мединой и т. д. и т. д.

Самый лучший собеседник у человека - он сам. Человека может хорошо понять только один человек - он сам. Это мое убеждение, и обосновано оно всем опытом моей сорокадвухлетней жизни.

Мелеке-ханум отвернулась к окну и сказала: "Вам, конечно, виднее, но, по-моему, такая замкнутость ни к чему". Я опять не ответил ей, хотя на этот раз мне пришлось сказать себе: "Спокойно, дорогой, не надо нервничать".

Проводница вошла в купе и спросила: "Еще чаю?" "Нет, - ответили мы, - нам не надо". Проводница извинилась и сказала, что больше не будет нас беспокоить, после чего тихо, как заговорщица, закрыла за собою дверь.

Мелеке-ханум снова уставилась в темноту за окном, а я - в газету "Адабийят ве инджесенет". Возможно, Мелеке-ханум рассматривала в окне свои собственные мысли, поскольку ничего другого увидеть в темноте было нельзя. Однако со времен Адама и Евы самая прозрачная вещь в мире - это, по-моему, как раз мысли Мелеке-ханум и всех прочих мелеке-ханум. Сквозь такие мысли очень хорошо видно, потому что их попросту нет.

Продолжая смотреть в окно, Мелеке-ханум тихо сказала: "Наверно, не случайно в вагоне люди рассказывают друг другу обо всем. Наверно, этот мрак за окном, это безостановочное движение, этот вечный перестук колес побуждают нас к откровенности. Дорога увозит человека в одиночество, а люди бегут от него, от этого одиночества".

И тут Мелеке-ханум взглянула на меня. Конечно, я мог снова не ответить ей, потому что дорога - с ее мраком за окном, безостановочным движением и перестуком колес - не увозила меня ни в какое одиночество. А если бы и увозила, то я бы не сопротивлялся. Я не боюсь одиночества. Когда человек остается наедине с самим собой, мне это нравится. Ведь я - самый лучший собеседник для себя. Никто не поймет меня лучше, чем я сам. Впрочем, и я не пойму другого человека так, как он поймет себя сам. Одиночество - условие подлинно человеческой жизни. Жаль, что не все это понимают...

Вот что я должен был бы ответить Мелеке-ханум. Но я заметил в ее взгляде какую-то иронию, вроде бы она жалела меня. Это уже не в первый раз. Когда-то именно так смотрели на меня и Сафура-ханум, и Самед, и Мелик, и Санубар, и Керим, и двоюродный брат Бейлар, и двоюродная сестра Медина. Многие смотрят на меня так. Сначала это меня расстраивает - всего лишь на мгновение, только на одно мгновение, а потом у меня появляется какое-то желание мести, однако до сих пор я всегда подавлял в себе и обиду, и порождаемое ею желание отомстить, потому что я знал: я прав. Я это знал, и этого было довольно.

Но вот теперь, в вагоне, под этим взглядом Мелеке-ханум я не смог преодолеть ни обиды, ни желания отомстить и - сам не знаю зачем - рассказал ей о самом странном происшествии в моей жизни, о чем я никогда и никому не рассказывал. Может быть, мне просто захотелось ей на удивление продлить ту двадцатиметровую магнитофонную ленту?

"Вы помните в подробностях офорт Пикассо "Трапезу бедняков", а?"

"Да, - ответила она, не удивившись. - Я помню. Это Пикассо "голубого периода". Мужчина и женщина сидят в кабачке, в углу. Перед ними пустая тарелка, два стакана, бутылка. Левая рука мужчины лежит на плече женщины, а правой он касается ее руки. Они задумчиво смотрят в разные стороны".

Мелеке-ханум смотрела на меня тем же неприятным, как бы жалеющим взглядом: ну и как, помню я "Трапезу бедняков", а?

Я не стал отвечать на ее чересчур выразительный взгляд. Я просто сказал, что у нее отличная память. "Совершенно верно, - сказал я, - именно об этом произведении я и хочу вам рассказать кое-что.

Однажды, это было в начале сентября, я был у себя, в своей квартире, и наводил, порядок в накопившихся бумагах. Среди них я неожиданно обнаружил репродукцию этого офорта, бог знает когда купленную и уж давно не попадавшуюся мне на глаза. Бегло взглянув на нее, я открыл ящик письменного стола и положил офорт туда.

В тот день я еще долго возился и очень устал. Наконец я лег спать и как-то вдруг вновь увидел перед собой "Трапезу бедняков". Сначала я всматривался в картину, размышлял о ней. Потом решил прогнать наваждение и заснуть. Но не смог. Картина упрямо стояла передо мной. Я закрывал и открывал глаза, переворачивался с боку на бок - все равно этот мужчина, эта женщина маячили у меня перед глазами. Я вскочил с постели, умылся, вышел на балкон подышать свежим воздухом - напрасно! Образы с офорта чуть ли не ходили по квартире вместе со мной. Я так и не заснул ни на минуту в ту ночь. И с этого дня начались мои страдания.