Шатровы (Книга 1)

Это было сказано о Косте Ермакове. И Кедров слегка насторожился: просто так это было сделано ею или же Константин проговорился перед этой девушкой о их, теперь уже далеко не личных отношениях, о своей подпольной, тайной работе и о своей партийной подчиненности ему, Кедрову? Не верилось! Не мог он обмануться так в этом ясноглазом и ясносердном пареньке! И Кедрову вспомнилось: когда, со всем пылом сердца и трепетом новообращенного, Костя принимал от него свое первое, еще незначительное, поручение, то он опять иначе не смог выразить обуявшие его чувства благодарности, преданности отныне е г о партии, как в клятве, — истовой, самозабвенной, которая в то же время чуточку и позабавила Кедрова: "Матвей Матвеич! Верьте мне. Ни под какими пытками не дрогну. Хотя бы иголки под ногти стали загонять! — Тут дыхание у него зашлось, да и недостаточно, видно, показалось ему такой клятвы, — помолчав, добавил: — Пускай хоть даже в испанский сапог обуют!"

Кедров как бы в недоумении вскинул на него глаза: "Постой, постой: что это еще за испанский сапог?!"

И, заалевшись от смущения, Костя объяснил ему, что испанский сапог это особое орудие пытки в застенках инквизиции: завинчивают босую ногу несчастного в железное подобие обуви, и затем все сжимают и сжимают — до тех пор, пока в этом «сапоге» не начнут раздавливаться кости стопы.

Кедров покачал тогда головой, с трудом скрыв, дабы не обидеть парня, и невольную улыбку, и тоже невольную слезу отцовской растроганности этой чистотой душевной. Слегка обнял его за плечи, привлек к своей груди и сказал со вздохом: "Ох, Константин, Константин, друг ты мой! Русский сапог — он пострашнее испанского! Вот заберут в солдаты, загонят тебя в казарму царскую — тогда узнаешь, каков он, этот русский сапог, — сапог его высокоблагородий!"

И в ответ прозвучало юношеское, гордое: "А я и там не дрогну!"

Дуняша вскоре оставила их за самоваром одних, и Константин стал отчитываться перед Кедровым в самом последнем задании — не столь уж и редком в борьбе и в жизни подпольной организации, которое, однако, лично для Кости Ермакова было совсем неожиданным и сопряжено было с чувством стыда и душевной боли.

Кедров незадолго перед этой вот их беседой предложил Константину выяснить — бесспорно, быстро и точно выяснить! — не является ли его старший братец, Семен Ермаков, перешедший мастером на литейный завод Башкина, секретным сотрудником охранки?

Костя сперва возроптал — бурно и жалобно:

— Матвей Матвеич! Ну не могу я этого! Все, что угодно: велите взорвать кого-нибудь, бомбу кинуть, застрелить — сейчас же кинусь, ни слова не скажу, взорву, застрелю, кого только велите!

У! Каким холодом-гневом обдало его в ответ на эти слова:

— Боюсь, друг мой, что ты к эсерам или анархистам тянул, а случайно к нам постучался! Что ж! Не поздно еще исправить эту ошибку…

— Матвей Матвеич… — И замолчал, укоризненно, сквозь слезы, глянув на Кедрова.

В ответ — деловое, жесткое:

— Почему не можешь?

— Вы же знаете, что он здесь, на мельнице, вытворял, за что прогнан…

— Да. Знаю. Ну и что же?

— А то, что мерзит мне после того даже глядеть на него, а не то что разговаривать. Я и здороваться с ним перестал.

— Понимаю. Только и всего? Дешево же стоят твои клятвы, которые я недавно слышал от тебя! Тогда о чем нам…

В мучительном душевном борении Костя прервал его голосом раскаяния:

— Понял, понял я, Матвей Матвеич! Ничего не говорите мне больше… Понял. Надо — сделаю!..

Так принял он задание — разведать, узнать доподлинно, без всякого шума и как можно быстрее, справедливо ли возникшее у Кедрова подозрение, что Кондратьич — провокатор.

А возникло это подозрение таким путем.

Как волостной писарь, Матвей Кедров всегда сам доставлял своих новобранцев в призывное присутствие. И с первого же раза воинский начальник изволил высказать, что вот калиновский, дескать, писарь, этот не чета другим: непьющий, толковый, не суетлив, расторопен; видать, не взяточник; хорошо грамотен. А главное: и списки, и люди у него в полном порядке! И, даже обратившись к нему на «вы», он тогда же начальственно похвалил Матвея: "Вы, Кедров, умеете обойтись с народом!"

Что правда, то правда: обойтись с народом Матвей Кедров умел-таки!

С тех пор волостной писарь из Калиновки назначался как бы старшим из писарей на все время воинского призыва. Он и дневал и ночевал в управлении воинского начальника. Все списки шли через него.

А о том, что именно кедровского приема призывные, попадая на фронт, в первую очередь и "оказывали акты прямого вооруженного неповиновения", все чаще и чаще отмечаемые в секретных донесениях контрразведки; о том, что именно через его руки прошедшие «сибирячки» и учиняли большевистские митинги, иной раз прямо среди фортов крепости; о том буквально листопаде большевистских прокламаций против царя и войны, который засыпал окопы и тыл сибирских дивизий, — обо всем этом здешнее воинское начальство и не подозревало!

Однажды работавшему вот так, временно в канцелярии воинского начальника, писарю Кедрову пришлось принять для срочной отправки на фронт сразу пятерых военнообязанных с чугунолитейного завода Башкина.

Так было заведено: как только администрация завода сообщала военному начальству, что такой-то и такой-то военнообязанный слесарь, молотобоец, доменщик «замечен» и, по-видимому, «неблагонадежен», его тотчас же забирали с завода и отправляли на фронт.

Всех этих пятерых рабочих Матвей Кедров знал лично и помимо списков: да еще бы не знать, когда все они были из его подпольной большевистской группы на заводе Башкина.

Отсылаемые на фронт, впрочем, горю и унынию не предавались. Угрюмо пошучивали:

— Посмотрим, где хуже, поглядим, пока зрячи: покуда глаза нам в башкинском аду не выжгло!

— Вот именно! А до чего хитер, паразит! В газетке про него пропечатали: городская, дескать, дума благодарность выразила владельцу чугунолитейного завода господину Башкину — неукоснительно снабжает лазарет госпожи Шатровой цветами из своих собственных теплиц. Без-воз-мездно!.. Вот он какой у нас, хозяинушко. И не знали, какого благодетеля лишаемся!

— Не горюй! Вот погоди, покалечат тебя на фронте — попадешь в здешний, наш госпиталь, тогда и цветочков башкинских нанюхаешься.

— Ха! Нанюхаешься! — когда нюхать-то нечем стало: за пятнадцать лет лёгки-то выгорели в литейной в его, проклятой!..

Отсылкой на фронт сразу пятерых из его большевистской группы Кедров был сильно встревожен. Такого случая на чугунолитейном заводе Башкина за всю войну у него еще не было.

Было ясно, что всех выдал провокатор. Сопоставляя события, ведя через посредство старых рабочих-большевиков как бы тайное следствие, Матвей Матвеич пришел к подозрению, что здесь замешан брат Кости — Семен Кондратьич Ермаков. Отсылка пятерых на фронт произошла близко того времени, когда Кондратьич, уволенный Шатровым, поступил мастером на завод Башкина. На заводе про него стало вскоре слышно, что Ермаков "поругивает царя", собирает у себя кой-кого из рабочих… Выпивают…

Быструю, тайную и окончательную разведку можно было произвести лучше всего через брата Кондратьича — через Костю Ермакова.

Такое решение и принял Кедров. Так вот и возникло "особое задание", в котором теперь, на мельнице у Шатровых, отчитывался перед Матвеем Матвеевичем Константин.

Выполняя поручения хозяина по ремонту частей турбины, вальцев или чего-либо другого, Константин Ермаков нередко бывал на чугунолитейном заводе. Сам Башкин хорошо знал его, как доверенного у Арсения Тихоновича Шатрова, и принимал соответственно. Однажды даже спросил, виделся ли он со старшим братом? «Нет». — "А что так?" — "Да так, Петр Аркадьевич, Отвыкли друг от друга…" — "Ну, ну! И все же, я думаю, тебе не будет неприятно узнать, что он у меня на хорошем счету? Я им доволен: мастер преотличный!"

Константин промолчал.

Случайно братья-таки встретились в литейном цехе.

Костя стоял, ужасаясь: да как же это люди, с дыханием, с живой кровью, могут выдерживать этот ад?!