Страница 22 из 23
– Сегодня обед мой был самым лучшим из всех обедов, какие только мне предлагали в Аттике, и в Египте, и в Персии, и в Индии. Он был чист от всякого яда, ибо каждая луковица, одетая в шелковую рубашку множество раз, и сухие перья, и мохнатое охвостье, на котором еще оставалась сырая земля, – все это свидетельствовало, что белого чистого тела луковицы, которое и мыть не надо! – не коснулась рука отравителя. И к тому же я сам очистил своим ножичком Периклом луковицы и тут же съел их сырыми, не вареными и не жареными, сохранившими в абсолютной нетронутости все жизнетворные полезные свойства, коими богато это боголюбимое растение. Недаром маг Евлектрий Хусама при определении земной пищи, что может быть достойна моей, также боголюбимой, царственной персоны, в первую очередь назвал репчатый лук.
Мой дедушка Александр (корейское имя его осталось для меня неизвестным) ласково потрепал молодого императора по плечу и, сверкнув в улыбке белыми зубами, ответил:
– Все-то верно ты сказал, ван – ним, насчет лука, только в одном маленько ошибся. В луковичках, которые ты съел, яд как раз содержался, но не очень страшный. Это селитра, которая идет в химическое удобрение, и это удобрение кореец-луковод сыплет на поле столько, что земли не видать. Похоже, как будто снег выпал в начале лета. Но уже на другое утро снега этого как не бывало, ночная роса съела селитру и ушла в землю, а там луковка съела росу и начала быстро расти. А потом она выросла, и ты съел ее, ван – ним. Но ничего, ты от этого не умрешь, тебя лишь прохватит небольшой понос и, может быть, немного потемпературишь, голова поболит, покружится, потошнит, в глазах мушки полетают, язык обложит белым, ну и настроение будет собачье. Тебе придет в голову дурацкая мысль, ван – ним, зачем надо что-то кушать, если вся еда, какая есть, – это отрава, от которой в конце концов умирают. Значит, вся жизнь отрава, ибо человек, как и всякое животное на земле, живет, чтобы есть. И однажды утром, принимая от жены чашку белого риса, вдруг подумаешь: она дает мне рис, чтобы я поел его и умер, – потом, целый день пробыв на поле, вернешься домой, откажешься от ужина, ляжешь на циновку и отвернешься коленями к стене! А через две недели умрешь. Это я так покончил на земле со своей жизнью, ван – ним, – я, а не ты, Александр Великий. Почему меня также назвали этим именем? Сам не знаю. Ведь имя дали мне еще до того состояния моей жизни, когда я что-то мог понимать и соображать, а потом мне и в голову не приходило спрашивать об этом у родителей, а потом я умер – и теперь, когда мы встретились, мой внучок, я ничего не имею тебе сообщить по поводу своего имени Александр, отчего твой отец – Андрей Александрович.
Нам втроем за воротами по имени Пимен, под его надежной охраной, было недурственно, мы были свободны от всех мерзопрелестей человеческой жизни, а в углу двора было никому во всей вселенной неведомое захоронение Буцефала, и Буцефал нас тоже охранял. Конечно, в голове немного зыбилось и кружило, словно это я сам накушался нитратного луку, – в голове кружило от чувства упоительной свободы, до которой я дошел благодаря тому, что однажды мне стало очень любопытно: почему моего отца звали Андреем Александровичем, а мать – Александрой Владимировной?
Странные, непостижимые дела. В ванной комнате, сплошь выложенной кафелем, увидел ползущую вдоль стенки по полу малюсенькую точку, которую мои глаза поначалу и за букашку-то не признали, а посчитали за блуждающую в пространстве ирреальности обычную черную мушку, каковая появляется в этих глазах в минуту усталости, – и все же это оказалась букашка, каким-то непостижимым образом попавшая в бронированный фаянсовым кафелем санузел, куда-то одиноко и обреченно ползущая. Букашку звали Лайола, чего она и сама не знала, не знала и того, как попала сюда и куда держала путь, а кто из нас знал обо всем этом, когда еле видимый ползал по желтому кафелю жизни? Кто знал, как его зовут по-настоящему? Мама моя не знала, почему ее по-русски назвали Александрой, а отец и под самой жестокой пыткой не смог бы ответить, почему отчество его – Александрович. Букашку Лайолу деликатно подхватили кусочком бумажной салфетки и с душераздирающим воплем: «Я такой же, как и ты, букашечка!» – выбросили в открытое окно.
А там сидели, вернее, стояли на коленях на траве – во дворе была трава – и, пристроив локти правых рук на широкой дубовой колоде, на которой рубили дрова – на траве были дрова – два Александра, мой дедушка и Александр Македонский, затеяли борьбу на руках, и если у великого воителя лицо при этом напряглось и покраснело, глаза налились кровью, то у корейского мужика, всю свою жизнь пробатрачившего на чужих хозяев, лицо ничуть не изменилось, глаза все так же оставались улыбчивы, и, если хорошенько присмотреться, у крестьянина лишь напряженно трепетала какая-то небольшая жилка на мускулистой шее, при выходе ее из ворота просторной холщовой рубахи.
Букашка Лайола, завернутая в салфеточную бумагу, упала рядом с колодой, на которой Александры пристроились для ручной борьбы, и когда мимо лица македонца мелькнул белый клочок бумажки, напряженные глаза воителя сопроводили ее мгновенно-стремительным движением голубых яблок, окруженных кровавыми жилками, и снова уставились в некую точку на бугром вздувшемся плече корейского крестьянина. Ибо так они, оба Александра, были устроены, воин и мужик, что проигрывать кому-нибудь другому в силе никак не соглашались, и сидеть бы им на дровяном дворе до скончания мира, когда померкнет солнце и настанет вечная ночь на земле, – если бы не букашка Лайола.
С удивлением посмотрев снизу, с травинки, на застывшие лица обоих Александров, малышка расколола свои надкрылки спины на две половинки, высунула и расправила крылышки из мятой папиросной бумаги – у букашки оказались великолепные крылышки! – Лайола взлетела быстро, легко, покружила вокруг склоненных друг к другу голов Александров, словно выбирая из них кого-то поинтереснее для себя, – и села на коричневую загорелую скулу корейского крестьянина. Тот на миг отвлекся, скривив рот в попытке сдуть насекомое с щеки – и тут Александр Македонский неимоверным рывком повалил руку Александра Кима и припечатал ее к изрубленной поверхности дубовой колоды. Кстати, колоду эту звали Колдыбаем.
Сколько лет космической дороги проехал Колдыбай верхом на матушке Земле, того никто не знал на свете. Утешительных слов о благополучной судьбе дубового пенька можно было бы много настрочить, однако что такое слова в этой расширяющейся Вселенной? Истина все же ближе к огню, а не к слову. Казалось бы, только человеку дано слово, и в этом его главное отличие от всего остального животного мира. Но выяснилось, что звери тоже говорят, и киты говорят, и дельфины, и обезьяны-ревуны. И даже можно обучить говорить по-английски слонов, собак, шимпанзе, попугаев, а по-русски скворцов, ворон и поросят. Но никогда еще ни один зверь или птица не умел пользоваться огнем и не научился его добывать. В этом альфа и омега разницы между человеком и зверем. Колдыбай здесь стоит ближе к человеку, ибо его отрезали стальной пилой, сотворенной из огня, и в конце многотрудной судьбы Колдыбая этот дубовый пень с иссеченной верхушкой, пришедший в непригодность (ибо на него стало невозможным поставить полено для дальнейшего расщепления колуном) – честный Колдыбай сам был расколот тяжелым колуном на мелкие поленья и пошел на две затопки в камине одного дома на берегу озера. Этого дома когда-то совсем не было на свете, потом один человеческий светлячок-огневик построил его, а после его исчезновения дом также исчез, словно растаял в воздухе, – как будто никогда и не было на земле ни этого дома, ни его хозяина-огневика. Вся эта мгновенная история служит доказательством того, что в начале был огонь, а потом слово. И вся человеческая комедия технического прогресса была замешена на слове и на огне. Почему все живое на земле не ведает огня, кроме человека? Почему только человек получил его от архангела Прометея? И созданный человеком ядерный огненный меч – для чего?