Нетерпеливые

И Он пришел.

Каким-то удивительно совершенным, плавным движением Сын Человеческий привстал на локтях и огляделся.

По лаборатории пронесся единый вздох. Он был совершенен. Нет-нет, не подумайте, что он был смазливо красив или наоборот – мужественен. В те немногие секунды, когда я имел счастье лицезреть Его лицо, я даже поразился его обыденности. Простое, незапоминающееся… обычное. Но потом Он ПОСМОТРЕЛ на меня.

Никогда в жизни я не испытывал ничего подобного! Его лицо, его глаза словно озарились изнутри неведомым светом, и частичка этого света коснулась меня. На мгновение я даже потерял сознание, столь сильное было ощущение счастья и неземного блаженства!

Я любил! Любил весь мир! Любил Его!

Я уже говорил, что не очень религиозен, но, клянусь, перед Ним любой упал бы на колени. Краем глаза я отметил вокруг слитное движение – и на антресоли, и на контрольной площадке, на аппарелях, где на всякий случай ждали техники ремонтной бригады, люди склонялись перед Благодатью.

Сын Человеческий поднялся на ноги и медленно пошел вперед.

Тогда я впервые услышал Его Голос. Губы не шевелились, но я совершенно отчетливо услышал:

«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим. Возлюби ближнего твоего как самого себя»

Я не мог сдержать слез. Счастье переполняло меня, счастье и Великая Любовь, больше всего на свете я хотел служить Ему. Судя по счастливым рыданиям, доносившимся до меня, я был не одинок. Кажется, я что-то шептал, не помню что, многие делали то же самое.

Он прошел мимо, обогнул кожух синтезатора и замер на мгновение перед огромными броневыми дверями лаборатории. «Папа» Иммануил распорядился закрыть их перед самым Пробуждением, как он сказал, – «на всякий случай».

Он сделал неуловимое движение рукой, и створки под протестующий звон гидравлических приводов поползли в стороны.

Только когда он вышел из бокса, я пришел в себя и поднялся на ноги, смущенно отряхивая колени. Занятие, кстати, бессмысленное, потому что чистота в лабораториях Проекта поддерживалась прямо-таки стерильная. Наверное, мне просто не хотелось встречаться взглядом ни с кем из коллег.

– Что вы стоите все? За ним!!

Окрик «папы» окончательно вернул меня к реальности. Я опрометью бросился к дверям, за мной следом грохотала ботинками по пластику внушительная толпа. Мы выскочили из лаборатории в коридор. Там никого не было.

На секунду я замешкался, сзади кто-то ощутимо толкнул меня в плечо:

– К выходу!

Мы нагнали Его лишь в холле. Большой и просторный, с резными дверями – наследием старых времен – он был почти пуст. Почти, если не считать двух фигур. Одна, высокая, одетая в нестерпимое для глаз сияние, склонилась над другой, стоящей на коленях.

Это был Он. Сын Человеческий поднял руку и положил ее на лоб своему визави. Второй вздрогнул всем телом, выронил из ослабевших рук какую-то палку и…

Теперь я узнал его. Это был даун Алеша – уборщик. Я частенько встречал его раньше в переходах и вестибюлях института с неизменной шваброй, но как-то не обращал внимания. Сначала я пытался здороваться с ним, сталкиваясь каждый раз с бессмысленным взглядом и неразборчивым мычанием, постепенно перестал. Потом мне рассказали: Алешу взяли на работу из жалости, еще в конце девяностых, с тех пор он и трудился в ЭКОСе, здесь же и жил, в каморке у бойлерной.

Алеша что-то бормотал Ему, пытался целовать руки, но Сын Человеческий мягко отстранил уборщика, толкнул наружную дверь и вышел на улицу. Алеша пытался ползти за ним, но тут услышал наши шаги. Он обернулся.

Невыразимое блаженство застыло на его лице. Алеша бросился к нам, обнял первого попавшегося – биофизиолога Макеева и, счастливо улыбаясь, промямлил:

– …ля…юю…ея…

Макеев опешил, удивленно переспросил:

– Что-что?

– Он любит тебя, – произнес подоспевший «папа» Иммануил. – Он теперь всех любит. Всех нас. Вот, значит, как она действует – Благодать. Вы были правы, Юрий…

Да-да, я тоже сейчас припомнил: Лакушев, теолог, утверждал, что Благодать – это не просто Счастье, это – способность возлюбить всех, абсолютное Добро и Всепрощение. Они тогда жарко спорили с «папой», и вот теперь, похоже, оба получили ответ.

– …я…лю… лю… я…

Алеша любил всех нас, он смотрел вокруг влюбленными глазами и неустанно повторял одно и то же.

Мы выскочили на улицу. Легкий ветерок лениво гнал по дорожкам институтского парка ярко-оранжевый ворох осенних листьев. Хмурое пасмурное небо, казалось, цепляло нависшими тучами за острые пики парковой ограды.

Сын Человеческий уже пересек заставленный отцветшими клумбами внешний двор и под счастливыми взглядами охранников потянул на себя боковую калитку. Сквозь редкие пруты решетки было хорошо видно, как поначалу испуганно отшатнулась от Него игравшая у ограды девочка.

Ребята не хотели играть с ней, им не нравился ее правый башмак со странными железными вставками. В жару и в холод, в любую погоду, Мариша выходила на улицу в одной и той же обуви – высоких рыже-коричневых ботинках. Потом, когда узнали про ее ногу, они стали дразнить ее, обзывали одноногим Сильвером, и гнали прочь. Поначалу она плакала, уходила домой и давала себе самой честное-пречестное слово никогда больше не выходить на улицу. Но солнце так ярко и весело светило за окном, так звала к себе зеленая трава и деревья, что Мариша каждый раз не выдерживала, и все начиналось по-новой. В конце концов, она привыкла к одиночеству, к тому, что у нее никогда не будет друзей. Она не злилась на ребят, но теперь старалась держаться в стороне. Хуже всего было возвращаться потом домой, мимо беседки, где они собирались. Мальчишки никогда не упускали шанс подразнить или напугать ее. Они смеялись, когда видели, как она бегает. Нога не давала Марише бежать быстро и плавно, как все дети, она лишь неуклюже ковыляла, стараясь быстрее миновать опасный участок.

Наконец, она нашла выход. Мариша выходила из дома вместе с бабушкой, когда та шла на работу – большому стеклянному дому за высокой оградой. Там, около маленькой калитки, она нашла Свое Место, площадку для игр, где можно было навоображать себе настоящих, верных друзей и играть с ними. А потом бабушка возвращалась и забирала Маришу с собой. Идти домой теперь было не страшно – при бабушке ребята не осмеливались ее дразнить.

В тот день она играла со своим любимцем – плюшевым жирафом, – как вдруг калитка открылась, и прямо перед ней появился незнакомый человек. Раньше отсюда никто никогда не выходил, кроме бабушки, и сначала Мариша испугалась…

– Я знаю эту девочку, – сказал Ахметьев на бегу. – Это внучка нашей гардеробщицы, Клавдии Викторовны. Она часто здесь играет, бабушку ждет.

– Что у нее с ногой?

Глазастый. А я и не разглядел так сразу-то – бедная девочка заметно прихрамывала, из-под истрепанной штанины торчал ортопедический ботинок.

– Совсем маленькой ее сбило грузовиком. Кости срослись плохо… Надо делать операцию, но семья бедная, денег нет.

За моей спиной сочувственно вздохнули.

– Смотрите! Он подошел к ней! – воскликнул «папа».

Действительно, Сын Человеческий, так же как и Алеше, возложил девочке на лоб свою руку.

Нет, она не упала перед ним на колени, и не стала целовать руки. Она просто счастливо, чисто по-детски обняла его за талию, а потом – я глазам своим не поверил! – нагнулась, стащила проклятый ботинок и зашвырнула его в кусты. И закружилась в каком-то одной ей понятном танце. Он кивнул, растрепал ей на прощанье белесые волосенки и спокойно, не оглядываясь, пошел вверх по улице.

Босоногая девочка танцевала, наверное, в первый раз в своей жизни. Кто-то благоговейно выдохнул:

– Чудо…

– Да, коллеги, – голос «папы» Иммануила был сух, но в нем звучали явные нотки торжества, – это было Его первое чудо. Алеша и эта девочка…

– Марина, – подсказал Ахметьев.

Мы как раз миновали ее. На детском личике цвела поразительная улыбка, такая, что хотелось самому скалиться до ушей, а Марина, закрыв глаза, кружилась и кружилась в бесконечном танце, что-то тихо напевая себе под нос.