Страница 20 из 43
Но Алиев заведомо не мог рассчитывать на это. Ибо в СССР после Сталина решено было не выдвигать нацменов к руководству страной — ни на пост Генсека, ни на пост премьера: партократия учла печальный — прежде всего, для себя — опыт правления явившегося с Кавказа «отца народов». Поэтому для Алиева новое назначение становилось, в известной мере, «дорогой в никуда»: не обладая ни опытом планирования, ни знанием структуры и организации экономики, Алиев превращался в верховного надзирателя над деятельностью правительственного, но никак не партийного аппарата. Назначение это, к тому же, не снимало с повестки дня вопроса о том, кто в партийном аппарате будет курировать индустрию. Оставлять ее под опекой Черненко, в дополнение к контролю над кадрами, было нельзя; в этом Андропов и его соратники были единодушны. И Политбюро удовлетворяет предложение Андропова об утверждении Николая Рыжкова (53 года). Секретарем по промышленности. В аппарат ЦК вводился, таким образом, по настоянию Генсека, профессиональный технократ (Рыжков с 1979–1982 г. был заместителем Председателя Госплана) без элементарного опыта партийной работы, а следовательно, не имевший связей в партократической среде и тем удобный для Андропова.
Сторонники Андропова, подозрительные, ожесточенные долголетней борьбой за власть, ревниво отнеслись к своим прерогативам: вопреки требованию партийного протокола, они не захотели ввести Рыжкова в Политбюро. Это лишало протеже Андропова возможности руководить оборонной промышленностью, — не исключено, что по настоянию Устинова: он уже удобно расположился в качестве И.О. Председателя Совета Обороны в одном из кресел Генсека, а теперь выбивал из-под контроля военную индустрию. Андропов вынужден был уступить. Эта уступка не означала поражения. Однако власти Генсека присуща собственная динамика развития, отчужденная от воли и устремлений субъекта — она должна была вознести и вознесла Андропова уже весной 1983 года в Председатели Совета Обороны. Эта динамика вела и ведет Андропова к реализации его честолюбивых замыслов — хотя, возможно, не всех и, скорей всего, не всех сразу. Тем не менее, пока что укоренившаяся в Политбюро геронтократия торопилась поставить новому Генсеку как можно больше палок в колеса: на том же заседании Политбюро было наложено фактическое «вето» на его стремление произвести быструю смену партийно-государственной верхушки — были оставлены открытыми для последующих политических пасьянсов вопросы о назначении двух секретарей ЦК, Председателя Президиума Верховного Совета, Председателя Совета Обороны. Под угрозой срыва оказывалась намечаемая Андроповым программа социального переустройства: чистка кадров, реорганизация государственных учреждений, реформы с учетом опыта восточно-европейских стран, предполагаемая система мер по укреплению трудовой морали и дисциплины. И Андропов решает действовать в обход Политбюро. Он апеллирует к Пленуму ЦК, открывшемуся 22 ноября 1982 г. — попытка в чем-то наивная, с известной степенью риска: ведь члены ЦК, связанные системой служебной зависимости от Политбюро, не обладают свободой принятия решений. Постановления Пленума заблаговременно составляются Секретариатом и, как правило, выносятся на пленарное заседание всего лишь для формального одобрения. Тонко разбираясь в механизмах функционирования партийной системы, Андропов тем не менее попытался использовать трибуну Пленума — не столько в целях ревизии решений Политбюро (такое удалось в советской истории лишь однажды: Хрущеву в 1957 г. /51/), сколько для того, чтобы продемонстрировать партийным активистам и технократии в экономическом руководстве, что он решителен, смел и не теряет голову в критических обстоятельствах — это должно было импонировать молодым и стремящимся к переменам.
Возможно, он верил сам и стремился убедить Пленум в том, что он — единственный человек, способный вывести страну из экономического кризиса и спасти ее от грядущих политических катастроф. В своем первом докладе, произнесенном на заседании Пленума 22 ноября, новый советский лидер стремился показать членам ЦК, что он — хозяин, а не просто руководитель. Хотя Андропов время от времени ссылался на мнения других членов Политбюро, весь стиль его выступления подчеркивал независимость и самоуверенность нового Генсека. В отличие от Брежнева и Хрущева, которые любили монотонные, нудные и длинные речи, Андропов говорил сжато, четко, ясно, без избитой напыщенной фразеологии, а порой — и резко. После нескольких вступительных фраз о стремлении ускорить темпы развития экономики и увеличить национальный доход, после двух-трех дежурных замечаний о важности повышения интенсивности народного хозяйства и эффективности труда (что заняло в целом не более 3–4 минут) Генсек перешел к сути: к анализу бюрократических методов руководства и управления, к критике производственных потерь, к осуждению лености и пассивности, которые превратили советскую экономику в застойную и нерентабельную.
Хрущев любил выступать против хозяйственной инерции, Брежнев нередко говорил о нединамичности управления. Но никогда ни один советский руководитель не произносил такого жесткого и ясного приговора советской системе, как это сделал Андропов, хоть опирался он на неверные предпосылки и оставался в плену неправильных выводов. До него советские руководители, чтобы не представлять действительность слишком мрачной, старались больше подчеркивать достижения, а он заявил открыто: «По ряду важнейших показателей плановые задания за первые два года пятилетки оказались невыполненными». И далее еще более категорично: «Производительность труда растет темпами, которые не могут нас удовлетворить».
Вся последующая речь Генсека убедительно рисовала картину полного развала и глубокого кризиса советской промышленности и сельского хозяйства: планы «выполняются» (точнее было бы заметить — вовсе не выполняются) ценой «больших затрат и производственных издержек», руководители (Андропов сказал осторожнее — «кое-кто») «не знают как взяться за дело», не действуют механизмы управления и планирования (в устах Андропова это звучало как «необходимость совершенствования всей сферы руководства экономикой») /52/.
Судьба Хрущева показала опасность неортодоксальности и продиктовала сравнительный иммобилизм эпохи Брежнева. Андропов же не побоялся предстать перед партийной гвардией на Пленуме гибким политиком, склонным и способным к реформам, готовым к переоценке приоритетов, как экономических, так и социальных. «Нельзя двигаться, — решительно сказал он, обращаясь к членам ЦК, — только на лозунгах». Заявление, нетипичное для ответственного советского руководителя и совершенно необычное после продолжавшегося чуть ли не 20 лет мертвого политического сезона. За этими словами угадывалось биение реальной жизни и скрытое недовольство прошлым. И чтобы не оставалось сомнений, на кого нацелена эта унизительная характеристика, Андропов уточнил: «Не мало есть таких руководителей, которые, охотно цитируя крылатые слова Леонида Ильича о том, что экономика должна быть экономной, практически мало что делают для решения этой задачи». Это было недвусмысленное указание на Черненко, считавшегося главным толкователем, интерпретатором и популяризатором «афоризма» Брежнева и являвшегося автором ряда статей и многочисленных выступлений на эту тему. Далее Андропов ясно, без иносказаний и эвфемизмов, сформулировал основные меры и средства преодоления экономической стагнации. Главным лечебным средством он назвал децентрализацию: «Надо расширить самостоятельность объединений и предприятий, колхозов и совхозов», сделав ставку на необходимость усиления «ответственности за соблюдение общегосударственных, общенародных интересов». Он предложил внести изменения в методы государственного управления: «Надо сделать правилом, чтобы каждое новое решение… принималось только тогда, когда выполнены прошлые решения».
В чисто утилитарном духе поставил он вопрос о материальном стимулировании, практически исключив из рассмотрения моральные факторы, которые традиционно принято считать главными побудительными мотивами деятельности советского человека: «Плохая работа, бездеятельность, безответственность должны… сказываться на служебном положении». Создавалось впечатление, что перед Пленумом разворачивается программа нового способа правления. Однако, в действительности, это была не программа, а лишь смутные ее контуры: у Андропова еще не было ни возможности, ни времени ее основательно разработать и убедительно обосновать. Этой незавершенностью объясняется противоречивость программной речи Андропова. Сначала он смело дал понять, что стране недостает не планов — на бумаге все проблемы государства давно рассмотрены и решены — а людей, достаточно настойчивых и волевых, чтобы эти планы осуществить: «Все еще действует сила инерции, привычка к старому, не хватает… инициативы, решительной борьбы с бесхозяйственностью и расточительностью». И тут же автоматически повторил тривиальные партийные призывы: увеличить выпуск продукции, укреплять дисциплину, искоренять разбазаривание ресурсов, ускорить научно-техническую революцию, внедрять в производство достижения передового опыта. И вдруг неожиданно сквозь дежурные лозунги прорвалось признание: «Ныне экономия, рачительное отношение к народному добру — это вопрос реальности наших планов». После таких слов кое-кто невзначай мог подумать, будто Генсек на Пленуме заявил, что государственные планы, случается, бывали и утопичными, невыполнимыми, фиктивными. И в заключение речи — подлинная сенсация: Андропов предложил при модернизации советской экономики «взвесить и учесть опыт братских стран».