Красные облака

Гора действительно помаленьку переезжала в Неву. Оставалось уже совсем чуть-чуть.

Не знаю, чья первая лопата звякнула о мостовую, но это была музыка!

А потом Лика сделала открытие.

– Смотрите! Смотрите, что я нашла! – закричала она.

Мы подошли. Дядя Никифор уже расширял лопатой дырку, пробитую Ликой.

Внизу под последними сантиметрами снега поблёскивал рельс. Обыкновенный трамвайный рельс. Даже не заржавевший.

– Ура! – кричала Лика. – Я трамвай нашла!

Дядя Никифор воткнул лопату:

– Теперь дело за небольшим. Только вагоны поставить – и кати!

– Надо ещё билеты отпечатать, – подсказал я.

– Кому билеты, нам? – удивилась Лика. – Нас вообще без билетов катать должны. Мы рельсы откопали. Нам в вагонах специальные места отведут.

– На "колбасе", – подсказал Вовка.

Все вокруг засмеялись и вновь застучали лопатами. Теперь уже по булыжной мостовой, по камешкам, по рельсам!

А 15 апреля трамваи действительно пошли. Первой об этом узнала Лика.

Она прилетела к нам во двор:

– Мальчики, трамваи пошли! По Восьмой линии "семёрка" ходит. Поехали кататься?

Вовка покопался в карманах, нашёл пятнадцать копеек. Я тоже нашёл.

– У меня на всех есть! – сияла, как солнышко, Лика.- Вот – сорок пять копеек. Как раз на три билета.

А потом она бежала чуть впереди нас до самой остановки и, всё так же подпрыгивая, напевала:

Трамваи пошли! Мы поехали!

Трамваи пошли! Мы поехали!

И мы поехали.

Не обижайте акацию

Вот какую услышал я однажды сказку.

В том месте, где привольные кубанские степи начинают холмиться первыми отрогами Кавказских гор, жил-был крестьянин. Построил он себе дом. Хороший дом: с черепичной крышей, с резным крылечком. Вот только стоял он в чистом поле, всем ветрам открыт. Ни кустика вокруг, ни деревца.

Поехал тогда крестьянин в лес. За деревьями. Вернулся – каких только ни привёз! Тополь, ясень, молодой дубок выкопал, иву плакучую. И ещё акацию. Просто так захватил, случайно. Ковырнул лопатой – и в арбу.

Стал сажать деревья вокруг дома. Все посадил, а акация не даётся! Только её в руки возьмёшь – колется. За рубашку цепляется. Царапается. И дерево не дерево – прутик всего!… А с шипами!

– Да пропади ты пропадом! – рассердился крестьянин. – Тоже мне – роза выискалась! Злючка-колючка! – Взял и выкинул акацию в сторону.

Что ей делать? Назад в лес идти? Далеко. Да и жарко. Солнце нещадно палит. По дороге засохнуть можно…

Взяла она да и пустила корни прямо там, где упала. Зацепилась за землю. Выпрямилась.

Посмотрел на неё крестьянин – рукой махнул. Пускай, мол. За садом не жалко. Разрастётся погуще, так ещё надёжнее всякого забора будет.

Так с тех пор и привыкли сажать акацию вдоль заборов. Пускай, мол, дома охраняет, злючка-колючка.

Дослушал я сказку до конца, и стало мне за акацию обидно. Ну какая же она злючка-колючка?! Вовсе нет. Я ведь акацию тоже знаю. Она у нас в Ленинграде растёт. Правда, немножко не такая. На юге она белыми гроздьями цветёт, а у нас маленькими жёлтыми цветочками. По весне как высыплют они на кусты – словно цыплята на зелёную лужайку выбежали. Красиво! Я даже специально смотреть на этих "цыплят" езжу. В город Пушкин. Или в Петродворец, в Гатчину. Акации у нас много. Везде её весёлые цветы семафорят: "Внимание! Внимание! Мы уже распустились!"

И только на Большом проспекте Васильевского острова акации не цветут. До войны цвели, а с весны сорок второго года – всё. Не цветут больше.

Раньше эти кусты были высокими. Стеной стояли вдоль всего проспекта. Идёшь – словно в саду гуляешь.

Посадили их тут сто лет назад. Когда ещё ни асфальта, ни машин не было. Телеги по булыжнику грохотали. Пыль столбом! Вот акация и защищала дома от пыли. И каждый год цвела.

До той самой весны. Тысяча девятьсот сорок второго года.

Зима тогда была – всем зимам зима! Холоднющая! И ещё называют её "голодной".

Фашистам в наш город ворваться не удалось. А вот голод – тоже враг не менее лютый – вошёл. Выстроил длинные очереди у булочных. Пробрался в холодные, нетопленые квартиры.

Фашисты смотрели на город в подзорные трубы и ухмылялись. "Теперь-то, – думали, – эти русские сдадутся! От танков они в окопы закопались, от бомб в убежища укрылись, а уж от голода никуда не спрячешься! Везде он достанет".

Только не вышло. Просчитались фашисты. Не удалось им сломить ленинградцев. Выстояли они голодную зиму.

А весною сошёл снег. Травка из-под земли проклюнулась. Сначала просто травка как травка. Потом за нею разные полезные и вкусные растения появились: лебеда, крапива. Кушайте, поправляйтесь!

На самом большом нашем гастрономе – Елисеевском магазине- даже рецепты вывешивали: что можно из крапивы приготовить, в какие блюда идёт лебеда…

Дядя Никифор тоже к воротам, к солнышку выполз. Сидит на круглой тумбе, щурится.

А ребята – с лопатами. Давай все газоны на Большом проспекте перекапывать! Грядки делать.

Лопаты тяжеленные! Два раза копнёшь – и устал. И есть хочется.

А на акациях такие весёлые жёлтые "цыплята" сидят! Кто-то сорвал одного – и в рот. Вкуснотища! Лучше всяких конфет.

Второй подбежал. Третий. Взрослые начали подходить.

А ей не жалко – всех угощает. И ребят, и взрослых. Все ведь – свои. Вместе голодную зиму зимовали. Вместе отстояли Ленинград.

Все-все цветы свои роздала. До последнего цветочка.

С тех пор и не цветёт. Может быть, ей опыления не хватает, может быть, ещё чего-нибудь – я не специалист, не знаю.

Но только, если бы деревьям давали правительственные награды, я бы эту акацию непременно наградил медалью "За оборону Ленинграда". За то, что она все холода переборола, выстояла и отдала все свои цветы людям. До последнего цветочка.

Девочка с нашего острова

Жила на Васильевском острове девочка.

На Второй линии, в доме №3. Я её не знал.

Потому что от нашего дома это не близко. Где-то рядом с Соловьёвским садом. Да и училась она не с нами, а в 21-й школе.

А потом узнал.

Потом её узнали все. Весь город. Весь фронт.

Стали присылать ей письма. Много-много!

И началось всё тоже с письма. Только то – самое первое – написала она сама – Варта Чарухчан.

…Семья у неё была – поищешь такую!

Папа, мама, дяди, тёти!… Одних дядей – семь! Как соберутся вместе – шумно, весело!

Если бы не война…

На фронт ушли все. Папа и семь дядей.

Встали на защиту Ленинграда.

Редко кто теперь стучался в двери квартиры № 11. Разве что почтальон. Сначала его встречали радостно. А потом… Мама глубже запахивалась в платок и долго не решалась оторвать краешек конверта. Что поделать – когда кругом война, почтальон не всегда приносит хорошие вести.

…Тот конверт был надписан незнакомой рукой. Конверт о папе. С самыми печальными строчками на свете: "Пал смертью храбрых…"

Следом пришло сообщение о дяде: "Пал смертью храбрых…"

Затем о другом дяде… О третьем… "Пал смертью храбрых…"

Мама уже не плакала. Просто у неё не осталось слёз.

Вот тогда Варта и написала письмо. В Смольный. В областной комитет партии. На обыкновенном тетрадном листочке, большими буквами, какими пишут все школьники, когда им только десять лет: