Страница 18 из 39
— О, простите, ради Бога!
— А как поживают твои масоны? — вступила в разговор Ксения Дмитриевна с насмешливой улыбкой.
Петр Александрович был глубоким знатоком тайных обществ, сект, орденов — и наконец-то, в нынешнюю смуту свободы, на издательском небосклоне взошла оккультная звезда, за которой поперли в пропасть маги и шарлатаны.
— Благодарю, книги выходят, — в бесстрастном голосе проявился некий пыл. — В настоящее время я как раз занимаюсь розенкрейцерами — рыцарями Розового Креста. Это братство, по некоторым предположениям, — связующее звено между уничтоженными тамплиерами и масонами. Их окружает глубокая тайна, а эмблема…
— Папа, дамам не очень-то интересно, — начал было Вадим.
Но Ксения Дмитриевна перебила:
— Лучше беседовать о рыцарях, чем о деньгах. Пей чай, Петр, вот как ты любишь, крепкий. И кури.
— Благодарю, — он пригубил чай из тонкого стакана в серебряном подстаканнике, закурил душистую сигарету и продолжал как ни в чем не бывало («Тоже одержимый!»):
— Их эмблема — Роза и Крест. Роза с десятью лепестками символизирует сердце, то есть любовь. Вы понимаете? Любовь, распятая на кресте.
Кате было интересно, но сам старый ученый — сух, чопорен, глаза белесые, реденькие волосы над высоким лбом — вызывал неприязнь. Во всяком случае, их обычное вечернее трио расстроилось, и она поднялась, прощаясь.
На традиционной автомобильной прогулке с Вадимом, которая все же состоялась, только позже, Катя решила добиться правды:
— Что у Ксении Дмитриевны с сердцем? Ей хуже?
— Как всегда — то похуже, то получше. Ты думаешь, объявился, беспокоясь о ее здоровье? — В голосе Вадима послышалась застарелая тоска. — Выменять кое-что для своей коллекции — весь он в этом!
— «Роза, распятая на кресте», — повторила Катя. — Красиво.
— Не обольщайся. За всей этой масонской красотой скрывается одна тайна — власть над миром с помощью золота. Ладно, рассказывай, я сразу заметил, что ты сама не своя.
— Это убийство, Дима. Два убийства.
По мере рассказа, Катя чувствовала, он все больше и больше мрачнел, а когда окончила, долго молчал и заговорил будто бы о другом:
— Я узнавал у нас в профкоме: есть очень приличная путевка в крымский Дом творчества…
— Обо мне не может быть и речи.
— Катя, я продолжу, я продумал…
— Что вы все меня отстраняете!
— Кто — все?
— Алексей, Агния, Мирон.
— И ты с этой публикой кофе распиваешь!
— О! — протянула Катя. — Ты полагаешь, Агния способна…
— Черт их всех знает!.. Алиби нет ни у кого, и ты убеждена, что мальчик обращался к кому-то из них.
— Убеждена. Недаром он скрыл английский. С шести лет, представляешь? Не уроки были ему нужны. Убийца — кто-то из нас.
— Из них. Дверь никому не открывать. Никаких Миронов, никаких…
— Он вот-вот эмигрирует.
— Спекулянт с возу — кобыле легче.
— С какой ты злостью…
— А как он смеет подставлять тебя! Он не обороняется, а наступает. Типичная тактика виновного: с больной головы…
— Ты думаешь — он?
— Алексей твой тоже хорош. Если он выдумал, что Агния ездила в Герасимово… та же тактика.
— А если не выдумал?
— Агнией займусь я. В сущности, безобидная баба…
— С фокусами. Экстрасенса ищет.
— С комплексами, радость моя. Замуж давно пора.
— По-моему, она к тебе неравнодушна.
— Она ко всем мужчинам неравнодушна.
— Понимаешь, Дима, если она была любовницей отца, а он решил вернуться в семью…
— Разве он уходил?
— Какая-то драма там была. Недаром сын пригрозил: «Он за все ответит», а жена кинулась к гадалке. Записка же с равным успехом могла быть адресована как жене, так и другой женщине. Обращения нет — и это очень странно.
— Да что тут не странно! — взорвался Вадим. — В последний раз предупреждаю! Умоляю…
— Да что с тобой?
— Я за тебя боюсь.
Какое-то время они ехали молча, оранжевые блики фонарей озаряли на миг напряженные лица, вечерний гул бился в стекла, из какой-то щели тянуло терпким сквознячком… любимое Садовое кольцо, любимый ее город, в котором живет убийца.
— Так вот, — продолжала она упрямо, — допустим, у них свидание на даче, он решает расстаться, пишет записку…
— Почему попросту не объясниться?
— Мало ли… человек бесхарактерный, например, «мягок, как воск», сосед говорил… чувство вины и так далее. Но она приезжает раньше, чем он ожидал.
— А мальчик?
— Он следил за отцом, как я поняла из слов Ирины Васильевны. Допустим, Алик этот ждал Агнию у моего дома…
— Любопытная версия, — согласился Вадим. — Двенадцатое апреля был ее день?
— Нет, свободный от занятий — я по календарю проверила. Но дело в том, что весной мы гриппом переболели, помнишь?.. То я, то она. Уроки переносились, иногда на вечер. Словом, не исключено — точнее не могу сказать.
— Но если они от тебя ушли вдвоем — зачем записка?
— Ушли вдвоем, но мало ли что между ними произошло почему Агния подъехала в Герасимово позже.
— И сын позже? Нет, твоей версии не хватает стройности, гармонии.
— Конечно, это одни предположения. Но если Агния видела мальчика там, на даче, а через полгода встретила меня… — Катя умолкла, было тяжело, словно слишком близко подошла к разгадке и чего-то испугалась.
— Что ж, — согласился Вадим. — Это серьезные мотивы: тогда — состояние аффекта, сейчас — боязнь разоблачения.
— Не просто состояние аффекта, Дима. Отравление — убийство, обдуманное заранее. Ведь яд не под рукою, как, скажем, нож… Чисто психологически, мне кажется, женщина скорее отравила бы соперницу.
— Тонкое наблюдение. Но его можно отнести и к соперникам. Словом, остерегайся всех троих и ничего без меня не предпринимай.
Серьезная тревога за нее прозвенела в его голосе, и Катя промолчала, поостереглась высказывать завтрашние свои планы. Странное нетерпенье жгло ее и заставляло спешить к разгадке, которой она сама опасалась.
Следы убийцы
Тетя Маша — так позволила она себя называть — казалась ровесницей Ксении Дмитриевны, без интеллектуального шарма, но со своим собственным: на диво быстрая, немногословная и сообразительная. «Хотите алиби Ирины проверить?» — такими словами она встретила Катю. — «Хочу». — «Ну-ну». Двухкомнатная квартира Вороновых — очень светлое уютное семейное гнездо — содержалась в идеальном порядке, несомненно, благодаря ей.
Стоял день солнца, и полуденные почти летние лучи сквозь белые прозрачные занавески создавали иллюзию беззаботных школьных каникул… теннисная ракетка в комнате Глеба, разноцветный мяч, растрепанные книжки, среди них — и английские… «Можно посмотреть?» — «Пожалуйста». Диккенс, Коллинз, Теккерей, Агата Кристи… «Лекарственные растения и яды». Интересно. Вот: KCN — цианистый калий… Интересно».
Бордовый бархатный альбом из полузастекленного шкафа раскрылся на полированной ярко-желтой столешнице. Ребенок на коленях у матери. Катя жадно вглядывалась в прелестное женское лицо. «За что, Господи?» — чуть не взмолилась вслух, однако сдержалась: тетя Маша стоит над душой, сурово сжав губы.
— А это Алик? — Катя перевернула плотный фиолетовый лист. — Господи, Боже мой!
— Что с вами?
— Глаза! Посмотрите!
Мужское лицо изуродовано — словно темные бельма на глазах! Тетя Маша склонилась над альбомом, вглядываясь, выпрямилась, и они в ужасе уставились друг на друга.
— Кто-то выколол глаза, — сказала, наконец, Катя и вернулась к первому снимку. — И Глебу, смотрите! Я не обратила внимания, загляделась на Ирину Васильевну.
Все фотографии мертвых — отца и сына — были сильно обезображены: на месте глаз зияли фиолетовые дыры. Золотой день внезапно померк, как тогда в больничном саду, стало холодно — ледяное дыхание иного мира, фантастического и больного.
— Это не могли сделать ни Глеб, ни Ирина, — заявила тетя Маша.
— Может, она вне себя от горя…
— Я во вторник перебирала фотокарточки.