Иначе — смерть!

И за три занятия я не разобралась в его знаниях. Весьма средние, я бы сказала. Или Виктор Аркадьевич заблуждается, или Глеб притворялся».

Катя переоделась в уютный халат из мягкой черной фланели, разыскала общую зеленую тетрадь с «речью» Глеба и текстами обеих предсмертных записок, взяла ручку и в привычной своей изнеженной позе легла на диван. Листва за окном словно прильнула к стеклам, струящимся потоком.

«Сын обнаружил труп отца примерно в половине одиннадцатого ночи, причем, по данным экспертизы, смерть наступила с девяти до десяти. И именно в начале десятого Глеб звонил из Герасимова Виктору Аркадьевичу. Что если он нашел отца раньше, а органы известил через полтора часа? Почему? Он разыскивал мать и только после разговора с ней связался с милицией? Допустим, что так. О чем же они договорились? Отец издавна страдал тягой к самоубийству и заходил к жене в лабораторию, где имеется яд. Кажется, все сходится. Эдипов комплекс… Нет, не сходится! Как можно заставить взрослого человека написать предсмертную записку? Катя медленно вчиталась в текст: «Моя дорогая, прости и прощай. Во всем виню только себя. Ты поймешь, что дальше тянуть нет смысла, все объяснит запечатанная тайна мертвых». Какая-то тайна… а ведь ни слова о сыне! Неужели Глеб стоял и смотрел, как отец перед смертью пишет… нет, подобного садизма и безумия невозможно себе представить! А предсмертная ли это записка?

Да, но «запечатанная тайна мертвых»?! Какая-то неизъяснимая запредельная мука сквозит в этих словах, дважды повторенных!»

Закружилась голова — ощущение, ставшее почти привычным, — Катя поднялась, постояла у окна, вдыхая острую струю из форточки, мысленно повторяя: «Вот представьте: ночь, в окне горит настольная лампа, в кресле улыбается труп, и какая-то тень скользит в каком-то ином измерении. А записка уже написана, и все продолжают жить как ни в чем не бывало».

О прошлом он говорил или о будущем? Труп отца он видел в окне?.. Или представлял себя самого… вот очень скоро он примет яд и откинется с последней улыбкой на спинку кресла? К окну подойдет девочка — и чья-то тень скользнет… отнюдь не в ином измерении — здешнем, трехмерном, и заговорят небесные голоса. Неужели кто-то из нас, из сидящих вот за этим столом, буквально исполнит его предсказание? И продолжает жить, как ни в чем не бывало?»

Она решительно взялась за телефон.

— Виктор Аркадьевич? Это опять вас беспокоит…

— Узнал, Екатерина Павловна, никакого беспокойства.

— Вы случайно не знаете, где была мать Глеба, когда он ее разыскивал?

— Нет, откуда… Может, Маша? Погодите!

Катя услышала отдаленный невнятный говор, затем суровый женский голос произнес прямо в трубку:

— Кого вы подозреваете в преступлении?

— Вы уверены, что это преступление?

— Я уверена, что два нормальных человека ни с того, ни с сего не могли впасть в смертный грех! Но не трогайте Ирину.

— Вы знаете, где она была в тот вечер?

— Не трогайте!

— Тогда я ничего не смогу доказать.

Последовала долгая пауза.

— Посоветуйтесь с доктором, который ее пользует.

— Имею ли я право доверить официальному лицу свои подозрения?

— Насчет Ирины? Без сомнения.

— Не проще ли сказать, где она была, когда погиб ее муж?

— Я не могу предать несчастного и беспомощного человека.

Трагический выход

Катя была разочарована: слишком молод… зато много энтузиазма. И непрерывно курит: нелегко, должно быть, ежедневно взваливать на себя чужие больные грехи на научной, так сказать, основе, без Божьей благодати, которая осеняет древнюю исповедь.

— Я ни за что не позволил бы это свидание без предварительной беседы со мною, — психиатр прикурил от окурка новую сигарету. — И после беседы не позволил бы! Вы подкрепили безумную идею «убийства».

— Она сама произнесла это слово!

— Но вы его подкрепили! Ей мерещится убийца… даже в саду. Понимаете? Нездоровый мистический настрой…

— Но если она нездорова…

— Она также нормальна, как мы с вами, но… — Он глубоко затянулся, успокаиваясь. — Как бы вам попроще?.. В стрессе наблюдаются три выхода. Тревога — мобилизация защитных сил организма. Приспособление — к тяжелой ситуации. И наконец — истощение. Она находится в третьей стадии.

— Чем это грозит?

— Чаще всего смертью.

— И это считается выходом?

— К сожалению, мы не в состоянии сдвинуть ее с мертвой точки. Только усыплять и усыплять.

— Это тоже не выход, доктор: к такой ситуации она не сможет приспособиться.

— Согласен. Вы предлагаете тревогу?

— Если это вызовет, по вашим словам, мобилизацию…

— А если нет?

— То есть… мгновенная смерть?

— Не исключено. Мгновенная от шока или медленная от истощения. Я, конечно, говорю о самых крайних реакциях, но риск есть.

— Значит, я понимаю так, — сделала вывод Катя, — если она сама, или Глеб, или оба виновны в гибели отца, возможна крайняя реакция. Если не виновны — есть надежда на мобилизацию защитных сил.

— Вы понимаете правильно. Я проводил психоанализ: глубинное чувство вины. Ключевое слово — «убийство». Которое вы крайне, повторяю, удачно закрепили в ее сознании.

— Доктор, я…

— Сейчас не до оправданий. И имейте в виду: она твердит, что про все знала заранее.

— Да, да, помню. Она как-нибудь это объясняет?

— Объясняет: с помощью потусторонних сил.

— Что это значит?

— Та самая третья стадия, о которой я вам говорил: истощение, движение к смерти.

— Получается, выхода нет?

— Есть один способ… — произнес психиатр нехотя и закурил следующую сигарету. — Я им никогда не пользовался, да и не смогу, наверное.

— Какой?

— Допрос под гипнозом.

Внезапно вспомнилось: «Я не могу предать несчастного и беспомощного человека».

— Но ведь это насилие над психикой?

— Ну… да. Вторжение в область подсознательного.

— Не надо, доктор. Можно, я скажу ей одну фразу… при вас, конечно. А вдруг она сдвинется с мертвой точки?

— Да с вашей помощью она уже… затрепетала.

В результате бурного, в деталях, обсуждения доктор велел привести в кабинет больную. Уже ночью, после общения с подозреваемыми учениками, Катя восстановила в зеленой тетради эту трагическую сцену.

«Ключевая фраза: «Вы и сын подозревали друг друга в гибели отца, а я хочу доказать, с вашей помощью, что оба вы невиновны».

Реакция первая: смех, который перешел в страстное рыдание и наконец в тихие обильные слезы. Началось приспособление к новой ситуации, однако на все вопросы больная отзывалась по-прежнему: «Я молчу».

Следующая ключевая фраза: «Если существует настоящий убийца ваших близких, то своим молчанием вы его покрываете».

Реакция вторая: сосредоточение на новой идее. — «Вы мне готовите ловушку?» — «Боже сохрани!» — «Впрочем, для мертвых ничего не страшно, а я умерла вместе с ними». — «Вы живы и должны помочь раскрыть изощренные преступления». — «Я должна обдумать». — «На сегодня хватит», — это доктор.

Ее увели, доктор попросил санитарку, в виде личного одолжения, неотлучно находиться при больной и — чуть что! — извещать его немедленно.

Восклицание психиатра: «Кажется, удалось! (Действительно, энтузиаст — радость, даже ликование.) Вы вызвали в ней тревогу, мобилизацию душевных сил». — «Она не умрет?» — «Тьфу-тьфу-тьфу!»

Стук в дверь, санитарка: «Ирина просится к вам… точнее, к даме».

Колебания: плавный переход из одной стадии в другую или резкий скачок? «Да вы ее уже вывели из прежнего состояния!» — «Я? Это целиком ваша заслуга, сударыня».

Рассказ больной:

Двенадцатого апреля, после уроков Глеб, по просьбе матери, зашел к ней в лабораторию взять домой продовольственный заказ. Был обеденный перерыв, и она в одиночестве разговаривала с мужем по телефону: «Но ты мне обещал именно сегодня съездить на дачу!» — «Неужели это так срочно, что…» — «Срочно! Я уже замочила семена, мне нужен ящик для рассады». — «Нельзя отложить на завтра? Вечером у меня…» — «Тогда я сама поеду!» — «Ну, хорошо, хорошо…» Она в сердцах швырнула трубку, заявив: «У него для меня теперь никогда нет времени!» — «Сегодня он за все ответит», — неожиданно сказал Глеб с усмешкой. — «Не болтай ерунды!» — оборвала она и отправилась в буфет к холодильнику. Но когда вернулась, сына в лаборатории уже не было.