Иноземец

— Вы не считаете карт?

У атеви память просто несокрушимая, особенно на числа, пусть даже Чжейго не увлекается магией чисел так фанатично, как многие в городе. Но он действительно не считал карты как следует. Никогда не играй с атеви в числовые игры.

— Я бы, наверное, играл лучше, нади Чжейго, если бы меня так не отвлекала сложившаяся ситуация. Боюсь, для меня она имеет несколько личный характер.

— Уверяю вас, за вашу безопасность мы ручаемся своей профессиональной репутацией. А мы к своей работе относимся как минимум ревностно.

Ему вдруг захотелось опустить голову на руки и замолчать, послав к черту все разговоры. Но и это Чжейго восприняла бы как оскорбление.

— Ничего иного я и не ожидал, нади Чжейго, и сомневаюсь я не в ваших способностях, отнюдь нет. Мне просто хотелось бы, чтобы мои собственные способности действовали в полной мере и чтобы я не ставил себя в неловкое положение… лишь из-за этого могло возникнуть впечатление, что я в вас сомневаюсь.

— Мне очень жаль.

— Я буду соображать намного лучше, когда высплюсь. Прошу, смотрите на мои ошибки как на следствие усталости.

На плоском черном лице Чжейго и в живых желтых глазах на смену обычной невозмутимости пришло более заметное выражение, — но не обиды, подумал он, а любопытства.

— Признаюсь, я чувствую себя неловко, — сказала она, нахмурив брови. Вы не проявляете абсолютно никакой обиды.

— Конечно.

Он редко когда прикасался к атеви. Но сейчас ее поведение к этому располагало. Рука ее лежала на столе, он похлопал по ней ладонью.

— Я понимаю вас. — Эти слова, кажется, не полностью выражали смысл, и он, глядя ей прямо в глаза, добавил свои искренние мысли. — Я хотел бы, чтобы вы поняли меня в этом. Это человеческая мысль.

— Вы можете объяснить?

Она спрашивала не у Брена Камерона: она не знала Брена Камерона. Она спрашивала у пайдхи, переводчика с языка людей на язык ее народа. А большего она просто не может, думал Брен, по отношению к человеку, защищать которого назначил ее айчжи после вчерашнего происшествия, — к человеку, который, как ей представляется, не воспринимает угрозу достаточно серьезно и ее саму не воспринимает серьезно… да и откуда ей знать хоть что-нибудь о Брене? Как ей догадаться, если пайдхи дает такие беспорядочные сведения? Она ведь спросила: «Можете ли вы объяснить?», когда он высказал желание, чтобы она его поняла.

— Если бы это было легко, — начал он, изо всех сил пытаясь растолковать ей — или хотя бы просто отвлечь ее мысли в сторону, — тогда вообще не нужен был никакой пайдхи. Но тогда я не был бы земным человеком, а вы не были бы атеви, и я никому не требовался бы, верно?

Ничего он не объяснил. Только постарался преуменьшить значительность недоразумения. Чжейго, конечно, может это сообразить. А возникшее непонимание ее ведь обеспокоило, она о нем думает. Это у нее по глазам видно.

— Куда делся Банитчи? — спросил он, чувствуя, как взаимопонимание между ними ускользает все дальше и дальше. — Он собирается вернуться сюда вечером?

— Не знаю, — ответила она, все еще хмурясь.

Он, совсем запутавшись в усталых и бессвязных мыслях, решил, что даже этот его вопрос можно воспринять так, будто он хотел бы видеть здесь не ее, а Банитчи.

Как оно и есть на самом деле. Но вовсе не потому, что я не доверяю ее профессиональной компетенции. Можно как-то договориться с лавочником, который не доверяет компьютерам, — трудно, но можно. Но вот в разговорах с Чжейго я справляюсь не лучшим образом — все никак не могу выбросить из головы фразочку Банитчи, что ей нравятся мои волосы.

Он решил сменить тему.

— Мне нужна моя почта.

— Я могу вызвать его и попросить, чтобы принес.

Брен совсем забыл о карманных рациях.

— Вызовите, пожалуйста, — попросил он, и Чжейго попыталась.

Снова попыталась.

— Я не могу связаться с ним, — сообщила она.

— Но он жив-здоров?

Вопрос о почте внезапно утратил важность — но отнюдь не многозначительность. Как-то вдруг все пошло ненормально.

— Я уверена, у него все в порядке. — Чжейго собрала карты. — Хотите еще сыграть?

— А если кто-то ворвется сюда и вам потребуется помощь? Как вы думаете, где он?

Широкие ноздри Чжейго еще раздулись.

— Я не беспомощна, нади Брен.

Опять оскорбил ее!

— А если он попал в беду? Что, если на него устроили засаду где-то в коридорах? А мы ничего не знаем…

— Вас сегодня переполняют тревоги.

И в самом деле. Он пытался разобраться в сущности атеви — и тонул; внезапно его охватил панический страх, а неспособность понять заставила усомниться в своей пригодности для этой работы… Только что в разговоре с Чжейго я проявил отсутствие такта, чуткости, восприимчивости — уж не является ли оно моим всеобъемлющим недостатком? Может быть, именно эта душевная глухота, сказавшись в общении с кем-то, и вызвала нависшую надо мной угрозу…

А может, наоборот, это просто паника, вызванная усердием моим охранников, — а они хлопочут, опасаясь какой-то угрозы, которая никогда больше не материализуется…

— Тревоги — из-за чего, пайдхи?

Он поморгал, поднял голову и наткнулся на бестрепетный взгляд желтых глаз.

«А ты не знаешь? — подумал он. — Или этот вопрос — вызов на ссору? Или недоверие ко мне? Зачем эти вопросы?»

Но на языке Чжейго невозможно просто сказать «доверие», по крайней мере в терминах, понятных человеку.

Каждый дом, каждая провинция принадлежит к десятку «ассоциаций» (объединений? сообществ? альянсов? или просто «связей»?), которые образуют целую сеть «ассоциаций» по всей стране, а пограничные провинции этой страны устанавливают ассоциации через условные границы с соседними ассоциациями, и бесконечное, сложное и размытое переплетение границ, которые не являются границами — ни в географическом смысле, ни в смысле разделения сфер интересов… «Доверие», говорите? Скажите лучше ман'тчи — «центральная ассоциация», единственная «ассоциация», которая действительно определяет данную конкретную личность.

— Ман'тчина айчжииа най'ам, — сказал он, на что Чжейго мигнула в третий раз. Это означало: я в первую очередь ассоциат айчжи (товарищ? компаньон? помощник? вассал?). — Най'даней ман'тчини сомай Банитчи?

А чьи в первую очередь ассоциаты вы и Банитчи?

— Табини-айчжииа, хей.

Но атева соврет любому, кроме своего «центрального ассоциата» (товарища? сотрудника? компаньона? сюзерена?).

— Не друг друга? — спросил он. — Я думал, вы с Банитчи очень близки.

— У нас один и тот же ман'тчи.

— А друг к другу?

Он видел, как то, что могло быть правдой, проскочило в ее выражении лица, — и сменилось неизбежной хмурой морщинкой…

— Пайдхи знает вред от таких вопросов, — сказала Чжейго.

— Пайдхи-айчжи, — подчеркнул он, — знает, о чем он спрашивает. Он считает своим долгом спрашивать, нади.

Чжейго поднялась из-за стола, прошлась по комнате. Какое-то время молчала. Постояла у садовых дверей, глядя наружу, совсем рядом с активированной проволокой — он из-за этого нервничал, но подумал, что не нужно предостерегать ее, просто быть готовым напомнить. Чжейго достаточно обидчива. Он не нанес ей прямого оскорбления. Но, тем не менее, задал вопрос о деле сугубо личном и приватном.

— Переводчику следовало бы знать, что он не получит честного ответа, намекнула она.

А он ответил прямолинейно и вполне ясно для ее политически чувствительного слуха:

— Переводчик служит айчжи, задавая вопросы об истинной иерархии ваших личных взаимосвязей и зависимостей.

В вольном переводе: если тебе придется выбирать, кого предать — айчжи или Банитчи… Так кого ты предашь, Чжейго?

Кого ты уже предала?

А не слишком ли глупо задавать такие вопросы, когда находишься с ней в комнате один на один?

Но, если уж на то пошло, он был один во всей стране, один-единственный человек среди трех миллионов атеви — и миллиардов по всему свету, и он был обязан задавать вопросы — только умнее и мудрее, чем минуту назад; но сейчас он изрядно устал и просто с ума сходил от желания быть уверенным хотя бы в троих из них — в Табини, Банитчи и Чжейго — прежде чем сможет продвинуться еще хотя бы на шаг по гладкой и приятной дороге доверия. Уж слишком много вреда можно принести своему собственному биологическому виду, если поверить лжи, зайти слишком далеко по ложной тропе, оказать слишком много доверия не тем, кому нужно…