Страница 5 из 20
На Грачевника заговорами выживали кикимору. Клали под шесток клок медвежьей шерсти и читали заговор. Примерно такой: «Ох, ты гой еси, кикимора домовая, выходи из горюнина дома скорее, не то задерут тебя калёными прутьями, сожгут огнем-полымём и чёрной смолой зальют». Это слова из текста, не то что писаного рукой, но и растиражированого в типографии. То есть, силы в нём, в том заговоре, нет и ногтевого срезка. Известное дело – силён лишь тот заговор, что потаён. А ведь беда, коль заведётся в квартире кикимора. Не то, чтобы хлопотно, хотя, конечно, и не без того, а неуютно как-то и в некоторой степени даже неприлично. Да и на самом-то деле, по собственным половицам ходишь незваным гостем. О расходах ли тут думать, когда одна мысль свербит денно и нощно, – как извести тошную напасть.
Легче всего сладить с этой нечистью в день Герасима Грачевника. В это время прилетают на Святую Русь грачи издалека. Гонит птиц из сытных тёплых мест в холодный заснеженный край смутное беспокойство – неодолимая тяга к отчему порогу. Прилетают птицы на родное гнездовье и успокаиваются. Оправляют перо, отряхивают утруженные дальней дорогой крылья.
Стекает с тугого пера, покидает грачей томление, что гнало их в нелёгкий путь. Влажным паром талой снежницы растворяется та томная сила в прозрачном воздухе. Будоражит запах неведомой и необъяснимой силы. Проникает в кровь и тревожит душу непонятным волнением и тоской, гонит прочь с насиженного места. Волнуемый вешним духом, от легкого толчка срывается и человек, оставив и нажитый скарб, и груз прожитых лет. Налегке уходит прочь в поисках неизведанного ли, глубинных ли корней рода своего.
Будоражит наносное томление и кикимору. Мечется она по жилью, будто хочет чего-то, а кого – не ведает. Тут, главное, не упустить момента, вовремя пригласить бывалого, знающего человека. Бывалый человек приходит, как правило, ещё с вечера и долго сидит и пьёт чай с вареньем и сушками. Нет сушек, значит с пряниками либо сухарями. Или белый хлеб намажет сливочным маслом. Умело пьёт, со вкусом и знанием дела. Потому и бывалый, потому и знающий. Пьёт чай, прихлёбывает, а сам из-под бровей глазами так и стреляет. В один угол, в другой, под стол, на дверь ванной комнаты. Бросит в угол тёмный сумрачный взгляд, пошевелит губами, будто прошепчет чего-то про себя, и словно тень метнётся из того угла. Взвизгнет поросёнком, мерявкнет дурной кошкой. Вроде как бы и светлее станет в углу.
Ровно в полночь поднимется бывалец, достанет из дорожного порт-феля большую пузатую бутыль зелёного стекла и берёзовый банный веник. Сбрызнет веник чем-то густо-красным, почти коричневым, и пойдёт хлестать по стенам гибкими ветками. Станет выметать из углов да из-под мебели смутные бегучие призраки, клочья серой паутины и пучки чьих-то длинных седых волос.
Завизжит кикимора, заблажит ночным мартовским котом, примется метаться по стенам шалой тенью нетопыря. А знаток-чародеец поставит свою зелёную бутыль на пол посреди коридора и знай, метёт себе веником, знай, шевелит губами. Пришёптывает что-то, творит заклятия, а что шепчет, какие-такие чары наводит, не чутко за шумом и визгом. Единственно, что и можно разобрать, так разве лишь слово: «Изыди» – тонкое и явное как змеиное злое сычение.
Слово это, будто острый шип древесной колючки, вонзается в сумрачные углы, колет рукастый призрак, гонит его, не даёт покоя.
Вдруг разом прекратятся визг и вой, и заклубится внутренность бутыли серым мутным туманом. Бросит бывалый человек веник, подхватит бутылку, заткнёт пробкой. Прошепчет что-то тайное над тонким горлышком – как сургучом запечатает. Снова сядет чай пить, прикусывать сушками-баранками или сдобными сухариками. Опять примется шарить смурным взглядом по углам. Тихо в доме. Спокойно в углах: и под мойкой, и в ванной. Допьёт бывалец чай, скажет добрые слова благословления и уйдёт. Бутыль с кикиморой, ясное дело, с собой захватит. Настанут в квартире мир и покой.
Можно, конечно, и без бывальца-знахаря обойтись. Привести медведя в дом, где поселилась эта нечисть, и вся недолга. У кикиморы вся-то головёнка не больше напёрстка, да и на той рот до ушей. Для мозгов места совсем не остаётся. Углядит, бестолковая, медведя, примет его за чужую кошку. Сдуру бросится на лохматого в драку. Да медведь, это вам не котёнок. С ним, с медведем-то, шутки плохи. Так бока наломает, что век помнить будешь, коль останешься жив и в крепкой памяти. Никому спасения не будет: будь ты человек, собака иль нечистый дух.
Улепетнёт кикимора во все лопатки не только из квартиры, но и всего негостеприимного дома, а медведь долго ещё будет кружить в ярости между стен, давя когтистой лапой каждый нечаянный промельк тени. Чего доброго, и хозяевам перепадёт нечаянно. А уж утварь всю непременно сокрушит-переломает, пока успокоится. И с той стороны убыток, и с этой. Всё едино: что на знахаря тратиться, что после медведя ремонт заводить.
Иной стерпится и плюнет: живи рядом нечисть беззаконная. А чтоб попугайчика или кенаря не трогала, повесит под птичьей клеткой камень с дыркой. Дырку в том камне руками не делают, сверлом не сверлят. Она сама рождается вместе с камнем. Встречаются, хоть и редко, такие дырявые голыши в полях и называются куриными богами. Этот камень и есть лучшее средство против злой кикиморы. Не знаю уж, боится она того камня или так сильно уважает, но птичку не трогает. Да и вообще потише себя ведёт. Не так бесчинствует.
18 марта поминается святцами мученик Конон Исаврийский. В народе – Конон Огородник, Конан Градарь. Примечают Месяцесловы: если на Конона вёдро – летом града не будет. По воле святого Конона, по народному поверью идут дождь и град. В этот день не следует брать в руки ни вилы, ни грабли, иначе летом хлеб будет побит градом. А вот семена «живой» снежницей замачивали, ладили парники, с приговорами копали снег в огороде – Конон на огород позвал. В Церковно-народном месяцеслове на Руси Ивана Плакидыча Калинского так и подчёркнуто: «Даже в день Конона Градаря была бы и зима, начинай пахать огород, и ты только почни в этот день, непременно огород будет добр и овощу будет много».
22 марта вспоминают православные люди сорок мучеников Севастийских, в Севастийском озере мучившихся. В народе – Сорок мучеников. Сороки. Жаворонки. Весеннее равноденствие. Вторая встреча весны. Зима кончается, весна начинается. Отмечают Месяцесловы: с Сорока мучеников – сорок утренников (до Зосимы Пчельника 30 апреля); если утренники с этого дня продолжаются постоянно – лето будет тёплое; какова погода в этот день, такова ещё сорок дней; во что Сороки, в то и Петровки (12 июля); если на Сорок Сороков солнце в кругах, то урожай летом будет отменный. Чтобы задобрить Дедушку Мороза, выпекали 40 хлебных шариков и в течение 40 дней каждое утро по одному кидали их за окно, таким образом, принося жертву Морозу и задабривая его. В этот день пекли из теста жаворонков, обмазывали их мёдом и окликали весну песнями-закличками, где зима уезжает на санях, а лето приплывает на лодке по разливам. В Сороки женщины не работали. На северной нашей Вятке жаворонка в это время очень редкий год услышишь. Весна здесь в эти дни по зайцам знатка.
Сравнялся день с ночью, и зайцы на радостях умишком тронулись. Белый день на дворе, а им как будто никакого указа нет. Меж ивовых кустов скачут, играют в пятнашки-догонялки. Туда-сюда шастают, пересекают путь-дорогу. Известное дело: перебежит заяц человеку дорогу, – можно дальше и вовсе не ходить. Не то что, там, удачи или успеха в задуманном деле, – совсем пути не будет. Ладно бы я в лес так просто шёл, прогуляться, проветриться, а то ведь по делу направляюсь. Развешивать по деревьям разные птичьи домишки – скворечники да синичники. Куда тут без пути да удачи.
Ну да и я не лыком шит, знаю против них, ушканов ушлых, отворотное слово. Едва мелькнёт впереди через тропинку куцый хвост, как я тут же ему вослед и гаркаю:
– Тебе, косой, пень да колода, а мне путь да дорога!
Заворачиваю обратно свою удачу, не даю ей угнать по свежему пахучему следу. А то ведь заплутает её хитрый зверёк, истреплет о частые гребни еловых сучьев, утопит в глубоких сугробах. Она мне и самому нужна, удача-то. Чтоб гнездились в моих птичьих домиках разные мухоловки и горихвостки. Чтоб пели они песни и вываживали потомство.