Должники

– Не наговаривайте на себя.

– Так что, по вашему разумению, важнее всего? Деньги, любовь, дети, карьера?

– Вы хотите знать, что главнее именно для меня?

– Разумеется.

– Я считаю, что миром правит любовь, а не деньги.

– Согласен, – кивнул Боровик. – Любовь способна на многое, даже сделать двуногое существо властным и доблестным. Только, боюсь, здесь наши представления об этом высоком чувстве расходятся, – в его голосе зазвучала ирония. – . Вы, скорее всего, имеете ввиду отношения между мужчиной и женщиной, верно?

– Допустим, – насторожилась Антонина, ожидая подвоха.

– Так я и думал, – улыбнулся Боровик без тени насмешки. – Было бы странно для вас мыслить иначе. Но я говорю о любви не как о банальных, простите, связях полов, а как о восприятии жизни. О любви к чужому ребенку, к собаке, к еде, хорошему вину, работе, искусству, наконец, к испытаниям, которые посылает судьба. Вы знаете, Тонечка, у меня был приятель, японец. Он мог часами наблюдать за какой-нибудь ерундой – букашкой, цветком – и быть при этом абсолютно счастливым, потому что воспринимал себя в гармонии с миром… Я ни с кем не гармонировал и ни с чем. Разве что, когда влюбился впервые, но первая любовь, как известно, чаще заставляет страдать, чем наслаждаться, и скорее крепит цинизм, нежели… – от топчана донесся жалобный вскрик. Боровик удержал за руку вскочившую Тоню, подошел к спящему ребенку, осторожно потрогал детский лоб, поправил одеяло, вернулся к столу. – Все нормально, приснилось что-то. Так вот, Тонечка, мое нынешнее состояние мне здорово нравится, мало того, я хотел бы его продлить, и в этом – ваша заслуга. Ваша, – повторил он, – и вашего сына, которого я никак не могу считать для себя чужим. У меня за плечами полтинник, одиночество и пустота, – Олег Антонович с усмешкой обвел глазами избу, как будто потемневшие от старости бревна знали о хозяине такое, о чем гостья даже подозревать не могла. – Не знаю, сколько мне еще отмерено Богом, но не хочу больше быть одиночкой.

– Разве нельзя вернуться в Москву? Вы говорили, у вас есть жена, сын. Я уверена, они любят и ждут вас.

– Ждать, дорогая сударыня, можно только неприятности, – с усмешкой просветил Боровик. – Вот такое ожидание, как правило, оправдывается, остальное – химера, пустые слова. Человек вправе ожидать лишь от себя определенных чувств или действий, другие в этом деле – плохие помощники, – Олег Антонович сегодня был не в ладах с логикой. Утверждал, что устал от одиночества, а людям не верил, даже самым близким, говорил о гармонии и любви, но относился к этому пренебрежительно и явно на что-то намекал. – Вы, наверное, ждете от меня объяснений, к чему я веду? – улыбнулся он, словно угадал чужие мысли.

– Нет, – смутилась «психолог», – вы ничего не обязаны мне объяснять.

Потомок врачей хитро прищурился и с удовольствием поставил диагноз.

– Хроническое непритворство! Вы, сударыня, больны аллергией на ложь: когда пытаетесь врать, у вас на щеках вспыхивают красные пятна. Правильно сделали, что сцене предпочли замужество: неумение притворяться унижает актрису, но возвышает жену. Шучу, – поспешил добавить он, заметив, какой пунцовой стала «аллергик». – А если без шуток, у меня к вам серьезное предложение, Тоня, можете рассматривать его как просьбу. Сейчас во многом от вас зависит: оставаться мне здесь или вернуться в Москву.

– Не понимаю, Олег Антонович.

– Потому что по обыкновению спешите, Антонина Романовна. Кстати, вот вам бесплатный совет: никогда не забегайте в разговоре вперед, дайте собеседнику высказаться. Пара минут терпения может дать иногда потрясающий результат, – неожиданно он поднялся с табуретки, подошел к топчану, наклонился, прислушался к дыханию спящего Илюши, довольно кивнул и вернулся к столу, за которым коротал с гостьей этот предпоследний вечер. – Я довольно состоятельный человек, Тонечка. Кроме того, у меня есть еще силы, умение и возможности приумножить свое состояние. Не хвалясь, скажу, что таких, как я, в нашей стране немного, хватит пальцев одной руки, чтобы перечесть. О партийных начальниках говорить, конечно, не будем, боюсь, меня может стошнить, а у нас в избе чистота и порядок, – ухмыльнулся он. – . Нет, речь идет о нормальных людях, способных умом и горбом заработать свой капитал. Я заработал. Но потом, в какой-то момент стало скучно вкалывать на одного себя. К тому же, возникли определенные сложности, которые вынудили оказаться в этой глуши, надеюсь, скоро они исчезнут. И тогда я обязан буду решить: как быть дальше? Уехать, чтобы продолжить начатое, или остаться, чтобы размышлять о достигнутом? – он сделал паузу, словно выжидал, что собеседница опять сунется без приглашения со своим замечанием. Однако Тоня крепко зарубила себе на носу недавний совет, молчала. – Умница, – одобрил «советчик» ее поведение и продолжил. – А для принятия любого из этих решений необходимо знать, что у меня в пассиве: пустота или наполненность. Наполненность чем угодно: надеждой, любовью, допускаю даже корысть. Главное, чтобы мне в спину дышал не чужой человек, а свой, преданный и благодарный. Понятно?

– Нет, – честно призналась она.

– Когда вы вдвоем заявились в мой дом, не могу сказать, что это стало приятным сюрпризом. Здесь, в тайге я отвык от людей и привыкать заново не собирался. Если мне от них было что-нибудь нужно, я шел в таежный поселок отовариться необходимым: инструментом, мукой, женщиной, а после возвращался к себе, в тишину и покой. Вы внесли в мою жизнь беспокойство, которое поначалу весьма раздражало. Затем заболел Илья, – он надолго замолчал, не сводя неподвижного взгляда с весело гудящей печки, потом, прищурившись, передвинул свечу с подсвечником на пару сантиметров вправо и продолжил. – Так вот, когда заболел Илья, во мне что-то щелкнуло, что-то случилось. Я прижимал к себе его горячее тельце, а душа кричала от радости: вот оно, твое искупление. Перед судьбой, перед людьми, которых я когда-то предал и которые предавали меня. Скажете, кощунство? Согласен. Но в тот момент с моей души будто короста исчезла. Я понял: если хочешь жить – спаси другого, тебе зачтется. Словом, делом, простым участием – всем зачтется… Правда, потом я уже ни о чем не думал, просто вытягивал из беды твоего ребенка. Ведь любая болезнь – беда, согласна?

– Да.

– Ничего что я тыкаю?

– Ничего, вы же намного старше.

– Я начинаю сомневаться, что искренность – это достоинство. Шучу, – Олег Антонович задумчиво уставился на собеседницу, точно что-то важное решал для себя, затем вдруг спросил. – Сын крещеный?

– Нет.

– Почему?

– Не приходило никому в голову.

– А мне пришло, – и снова замолчал. Тоня тоже молчала, следуя мудрому чужому совету. – Для меня Илья перестал быть чужим, – с улыбкой вдруг признался Боровик. – На родство я, безусловно, претендовать не могу – смешно, но одного отца для такого мальчика маловато. Что скажешь?

– Я не совсем понимаю вас, извините.

– Предлагаю себя в крестные.

– Зачем вам это, Олег Антонович? – опешила она.

– Нужно, – этот человек был, действительно, непонятным, его непредсказуемость удивляла, сбивала с толку. – Если вас что-нибудь смущает, – перешел он снова на «вы», – или я кажусь недостойным, скажите прямо, не бойтесь обидеть. Но клянусь Богом: вы не пожалеете, если примете мое предложение. В жизни, Тонечка, ничего не совершается просто так, все взаимосвязано и предопределено. Кто знает, может быть, именно за этим послала судьба вас в мою избушку, – в его глазах горел странный, почти мистический огонек, пламя свечи отбрасывало на стены таинственные тени, в печке пылали дрова – в этом всеобщем горении было что-то загадочное, подталкивающее к необъяснимым поступкам.

– А где мы найдем священника?

На рассвете Олег Антонович отправился за знакомым протоиереем, сосланным в эти места лет двадцать назад за антисоветские проповеди.

Крестили в ручье. К обряду крещения мать не допустили, батюшка пробасил: не позволяет канон. При этом в его голосе явно слышались извинительные интонации. Тонечка воспринимала все происходящее как игру, как сказку, где обязательно победит добро.